Минула полночь, городские часы пробили час, и два, и три в предутренней поре, и от звона колоколов сеялась пыль со старых игрушек на высоких чердаках, осыпалось серебро старинных зеркал на еще более высоких чердаках, рождались колокольные сновидения на всех кроватях, где спали дети.

И тут Вилл услышал.

Где-то глухо — чуфыканье машины, неспешное скольжение поезда-дракона.

Вилл сел на кровати.

Через дорогу, точно зеркальное отражение, Джим тоже сел.

Где-то за миллион миль так тихо, так мягко, печалясь про себя, играла каллиопа.

Вилл рывком высунулся из окна, и Джим сделал то же. Не говоря ни слова, они уставились вдаль над трепещущими бурунами древесных крон.

Их комнаты помещались на верхнем этаже, как это положено комнатам мальчишек. Из высоких окон они могли артиллерией глаз простреливать дали за библиотекой, за ратушей, за вокзалом, за хлевами и распаханными полями до самых прерий!

Там, на краю света, ласкали глаз лоснящиеся переливы железной дороги, размашисто сигналящей звездам лимонно-желтыми или вишневыми огнями семафоров.

Там, где обрывалась земля, выросло перышко пара, словно первое облако приближающейся грозы.

Вот показался сам поезд, звено за звеном — паровоз, тендер с углем и череда пронумерованных, крепко спящих, дремлющих, погруженных в сновидения вагонов, которые тянулись за разбрасывающей светлячков маслобойкой, за осеннесонным, протяжным рыком пылающей топки. Адские огни румянили притихшие холмы. Даже отсюда, издалека, можно было представить себе, как мужчины руками толщиной с бычий окорок мечут черный метеорный дождь угля в распахнутое чрево паровоза.

Паровоз!

Мальчики скрылись из виду, нырнули обратно в комнаты за биноклями.

— Паровоз!

— Гражданская война! С 1900 года не бывало таких драндулетов!

— Весь состав такой же древний!

— Флаги! Клетки! Это — Луна-Парк!

Они прислушались. Сперва Виллу показалось, что он слышит частый свист воздуха в собственных ноздрях. Но нет — это поезд, это едущая с ним каллиопа вздыхает и плачет.

— Похоже на церковную музыку!

— Черта с два. На кой Луна-Парку церковная музыка?

— Не чертыхайся, — прошипел Вилл.

— Черта с два. — Джим сердито высунулся в окно. — Я весь день сдерживался. Теперь все спят, так что черта с два!

Ветер нес музыку мимо их окон. Руки Вилла покрылись мурашками величиной с горошину.

— Но это точно церковная музыка. На другой лад.

— Ух, я замерз, пошли посмотрим, как они будут ставить шатры!

— В три часа ночи?

— В три часа ночи!

Джим исчез.

С минуту Вилл смотрел, как Джим скачет там у себя, как порхает в воздухе рубашка, надеваются штаны, а в ночи в это время пыхтел, перемалывая пар, этот траурный поезд, эти вагоны в черном уборе, вагоны цвета лакрицы, и закопченная каллиопа жалобно тарабанила три разных гимна, перемешанных до такой степени, что и не отличить один от другого.

— Поехали!

Джим скатился вниз к спящим газонам по водосточной трубе.

— Джим! Подожди!

Вилл мигом ввинтился в свои штаны.

— Джим, не уходи один!

И он последовал за ним.

Иногда можно увидеть бумажного змея, который взлетает так высоко и ведет себя так рассудительно, словно он с ветром на ты. Он парит в воздухе, потом решает приземлиться именно здесь, а не где-нибудь еще, и сколько ни дергай его, сколько ни дергайся сам туда и сюда, он попросту оборвет бечевку и ляжет на землю, оставив вас с кровяным вкусом во рту от беготни.

— Джим! Подожди меня!

Сейчас Джим был бумажным змеем, который оборвал натянутую бечевку, и что-то влекло его, словно он узнал секреты ветра, прочь от заземленного Вилла, которому оставалось только бежать вдогонку за ним, куда-то безмолвно вознесшимся в темноте и ставшим вдруг странно чужим.

— Джим, я тут!

На бегу Вилл говорил себе: «Господи, опять все то же. Я разговариваю. Джим бежит. Я переворачиваю камни, Джим хватает, что там лежало под ними, и — вперед! Я карабкаюсь на холмы, Джим окликает меня с колокольни. Я открываю счет в банке. Все состояние Джима — волосы на голове, голос в глотке, рубашка на теле, теннисные туфли на ногах. Так почему же в моих глазах он богаче меня? Потому, — говорил себе Вилл, — что я сижу под солнышком на камне, а старина Джим зябнет с голыми руками при луне и пляшет в компании с жабами. Я пасу коров. Джим приручает ядозубов. Дурак! — кричу я Джиму. Трус! — кричит он в ответ. И мы вместе бежим!»

И они выбежали из города, и пересекли поле, и замерли под железнодорожным мостом, меж тем как луна готовилась взойти из-за холмов и луга оделись пухом трепетной росы.

«Ба-бах!»

Поезд Луна-Парка загрохотал по мосту. Каллиопа жалобно причитала.

— А ведь на ней никто не играет! — Джим смотрел вверх.

— Джим, брось шутить!

— Честное слово, сам посмотри!

На медленно уплывающих вдаль, мерцающих трубах каллиопы словно взрывались звезды, но стул перед высокой клавиатурой был пуст. Музыку творил ветер, плеская в трубы холодный воздух.

Мальчики вновь побежали. Поезд удалялся по дуге, оглашая поля погребальным, зловещим звоном ржавого, обросшего зеленым мхом, затонувшего колокола. Потом свисток паровоза с силой выдохнул струю пара, и кожа Вилла покрылась бусинами холодного пота.

В ночные, поздние часы Вилл — сколько раз? — слышал сквозь сон, как паровозные свистки извергают пар, слышал тоскливый звук, такой одинокий и такой далекий, сколько бы он ни приближался. Иногда Вилл просыпался со слезами на щеках, спрашивал себя — отчего? — и лежа, слушая, говорил себе: «Ну конечно! Это из-за них я плачу, из-за поездов, что идут на восток, на запад, уходят так далеко в пучины степей, что тонут там в приливных волнах сна, огибающих города».

Эти поезда и скорбные их голоса безнадежно терялись между станциями, не помня, где были, не зная, куда идут, расстилая напоследок над горизонтом свои последние бледные выдохи. И так было всегда, со всеми поездами.

Но свисток этого паровоза!

Он вобрал в себя все стенания из других ночей, других дремлющих лет, вой осененных лунными грезами псов, леденящее кровь дыхание рек сквозь январские ставни, рыдание тысяч пожарных сирен, хуже того! — последние клочья дыхания, протест миллиарда мертвых или умирающих людей, не желающих смерти, их стоны, их вздохи, разлетающиеся над землей!

Глаза Вилла наполнились слезами. Он пошатнулся. Он присел. Сделал вид, будто завязывает шнурок.

Но тут он увидел, как руки Джима метнулись к ушам, увидел, что и его глаза увлажнились. Паровоз пронзительно крикнул. Джим ответил ему криком. Паровоз взвизгнул. Вилл ответил визгом.

Внезапно миллиарды голосов замолкли, точно поезд нырнул в геенну огненную.

Вагоны мягко скользили вниз по склону холма, развевая черные вымпелы, и в тошнотно-сладком, конфетном вихре рассыпалось черное конфетти, и мальчишки бежали вдогонку, глотая холодный воздух, будто мороженое.

Последний подъем перед тем, как посмотреть вниз.

— Ух ты, — прошептал Джим.

Поезд въехал на Лунный луг, названный так потому, что городские парочки приходили сюда, чтобы увидеть, как луна восходит над степным простором, словно над озером травы весной, озером сена на исходе лета или снега в разгар зимы. Так приятно было прогуливаться по свежему бережку, любуясь трепещущей на гребнях волн луной.

Итак, сейчас поезд с Луна-Парком припал к земле на старых рельсах среди осенней травы возле леса, а мальчики пригнулись и заползли под куст, выжидая.

— Какой-то он тихий, — прошептал Вилл.

Поезд стоял неподвижно в центре сухого осеннего луга — и никого на паровозе, никого на тендере, никого в череде черных в лунном свете вагонов, только слабые звуки остывающего металла отдавались в рельсах.