- Здесь? – все так же напряженно спросил Писаренко. – Я ведь не очень сильно изменился, Кать.

- Я зря пришла, да? – посмотрела она на Сергея и спустила ноги на пол.

Он в ужасе наблюдал, как ее ступни коснулись голого пола и подумал о том, что давно пора хоть какие-то дорожки постелить. Живет так, будто это и не дом вовсе. А ведь пять лет все-таки. Тем более, ее ножкам здесь… холодно?

- Зря, не зря… Только попробуй теперь уйти! – почти сердито сказал он.

- Не уйду, - мотнула головой. – Лизка говорит, Горский тебя в партию рекомендует. Я… я не уйду.

- Ну и дура! – совсем рассердился он, резко наклонился и притянул ее к себе. Через мгновение она оказалась у него на коленях, тесно прижатая к его груди. – Катя, ты, правда, думаешь, что я с тобой не разводился, чтобы не было пятна в биографии?

- Я не знаю. Наверное, потому что дура…

Он быстро прикрыл ей рот ладонью, будто она собиралась продолжать, и выпалил:

- Я тебя люблю. Это все, что ты должна сейчас знать.

Губы ее расплылись в улыбке.

- После всего… и такую дуру?

- Да. Именно после всего и именно такую. И мне ужасно страшно. Потому что в прошлый раз ты ушла из-за того, что я Сутиски предпочел Ленинграду. А теперь ты заявила, что переживаешь о моем вступлении в партию. Кать, ты зачем мне открытки присылала, а? Это выбивается из образа.

Она попыталась высвободиться. Но из кольца его рук вырваться оказалось сложно. Он решительно не желал теперь ее отпускать.

- Я хотела вернуться. Я думала, ты позовешь. Прости меня…

- Позовешь? – Сергей грустно усмехнулся. – Я за тобой приехал. А у тебя гитарист.

- Какой гитарист? – Катерина перестала вырываться.

- Обыкновенный, - вздохнул он. – На лавочке. Я в мае приехал в отпуск, ты на первом курсе училась. Искал тебя, а ты в сквере. И он тебе играет. Что-то отвратительно жизнерадостное. Все говорят: «Любовь - это яд. Любовь - это яд. Любовь - это яд». Но сердцу любить нельзя запретить. Нельзя запретить, нельзя запретить.

Она нахмурилась, пытаясь вспомнить, о чем он говорит, и вдруг рассмеялась. Уткнувшись носом ему в шею.

- Ты чего?

- То Дань! Брат мой троюродный. Он за девушкой тогда ухаживал, репетировал. У них мальчишке уже полтора года теперь.

- Полтора года? – глупо переспросил он, изменившись в лице.

Разомкнул объятие, чтобы дотянуться до кармана брюк и вынуть пачку сигарет. Но сигарету так и не достал, а вместо этого снова обнял жену. И изумился – он ведь жену обнимает!

- Тогда я идиот, - проворчал инженер Писаренко.

Продолжая улыбаться, Катерина прятала лицо в своих волосах, в вороте его рубашки, прикасаясь, будто случайно, губами к его коже. И зажмурившись, шепнула:

- Пошли мириться…

- Ты мне самое главное не сказала.

Она прижалась губами к его уху, приоткрыла один глаз и прошептала. Тихо-тихо.

- Я люблю тебя.

Писаренко шумно выдохнул, прижал ее к себе крепче и, все так же, с женой на руках, переместился на кровать, не расслышав, как жалобно та скрипнула.

- Тогда давай мириться, - его хриплый голос коснулся ее маленького ушка. И мир вокруг закружился. Кровать, впрочем, тому способствовала – панцирная сетка была ну очень… подвижной.

Экструдер

Окинув быстрым придирчивым взглядом длинную юбку Лизаветы и ее чрезмерно строгую не по возрасту прическу, Павел Николаевич молча взял с ее стола отпечатанные документы и вернулся в свой кабинет. Пересмотрел бумаги, поморщился на очередное заявление о самоуправном поведении инженера Писаренко С.С. во время ремонта экструдера и тяжело вздохнул. У него уже у самого сводило скулы от постоянных «бесед» с инженером.

Легок на помине, пред ясны очи юрисконсульта явился сам виновник всех бед и свершений завода. Сверкнул ослепительной улыбкой с порога, практически затмив солнце, сиявшее за окном, и заявил:

- Павел Николаевич, дело есть!

- У меня тоже, - ворчливо отозвался Горский и кивнул Сергею на стул. – Я когда-нибудь перестану видеть твою фамилию в своих бумагах? Или тебе так нравится слушать о том, что ты советский гражданин и будущий партиец? – Павел устало потер лоб.

- А? – рассеянно переспросил Писаренко и сел на стул. – Пашка, да это все неважно! Слушай, все-таки в зиму фундамент залить надо. Мы с мужиками договорились. Придешь?

- Какой, к черту, фундамент? Что с экструдером?

- А что с экструдером? Опять сломался? Я ж его только починил!

- Жалуются на тебя, - Горский перебросил Сергею бумагу.

- Нестеренко? – даже не заглянув в кляузу, спросил Писаренко и отложил ее на стол. – Да к черту его, Паш! Выслуживается. Лучше слушай сюда! В субботу придешь, а? Я уже все разметил на участке. Надо яму под фундамент копать.

Павел непонимающе воззрился на воодушевленного Писаренко, снова потер лоб, пытаясь активизировать мыслительный процесс. Результата не последовало, и он озадаченно спросил:

- Какую яму?

- Под фундамент, - нетерпеливо повторил Сергей. – Если сейчас залить, то к весне можно будет строиться. В общем, толока в лучших традициях. Придешь?

- Кто где строится? – обреченно спросил Горский.

- Да я, Павел Николаевич, я строюсь. В смысле с Катей. Наш участок же так и стоит. Я узнавал, его никому не отдали. Разрешение имеется.

- В смысле с Катей… - повторил Павел и усмехнулся: - Вчера разводились, сегодня строитесь. Современно…

- Ну ты ж сам просил с бабами разобраться, - засмеялся Писаренко, наслаждаясь видом секретаря заводского комитета комсомола. – Вот. Разобрался. В последний раз спрашиваю: придешь? Учти, от коллектива отбиваться – последнее дело!

- Приду, конечно. Мог бы не спрашивать, - буркнул Горский. – И вообще! Вступай-ка ты поскорее в партию. И пусть дальше тобой и твоими экструдерами товарищ Репка занимается. Устал я от тебя, инженер Писаренко!

- Так просто ты от меня не избавишься! – весело отмахнулся инженер, потом перегнулся через стол и шепотом добавил: - Еще детей моих крестить будешь.

- Разберемся, - совершенно серьезно ответил Павел.

Писаренко подмигнул, вскочил со стула, махнул напоследок:

- Салют!

И выскочил из кабинета. Спешил в бухгалтерию – надо было еще авансовый отчет Катюше сдать. Пишущая машинка непривычно продолжала громыхать, ни на минуту не останавливаясь. Лизка глаз не поднимала.