(в ночь с 27 на 28 октября)

1013. (О смерти Катулла.) Я сижу у постели умирающего друга, поэта Катулла. Время от времени он засыпает, тогда я берусь, как всегда, за перо, быть может, для того, чтобы не думать (хотя мне пора уже понять, что писать тебе — это вызывать из глубины сознания те вопросы, которых я всю жизнь избегал).

Он приоткрыл глаза, назвал шесть звезд из созвездия Плеяд и спросил название седьмой. <…>

Он спит.

Прошел еще час. Мы разговаривали. Мне не впервые сидеть у смертного одра. Тем, кого мучит боль, говоришь о них самих; тем, у кого сознание ясное, хвалишь жизнь, которую они покидают. Разве не унизительно оставлять мир, который ты презираешь, а умирающий часто боится, что жизнь была недостойна затраченных на нее сил. У меня всегда хватает доводов для ее восхваления.

В этот час я заплатил старый долг. Много раз за десять лет военных походов мне виделся один и тот же сон наяву. Ночь, я шагаю перед своим шатром и сочиняю речь. Я представляю себе, будто вокруг меня избранное общество — мужчины, женщины и особенно молодежь — и я хочу передать им все, чем я обязан как юноша и муж, как солдат и правитель, как любовник, отец и сын, как страдалец и весельчак великому Софоклу. Хоть раз перед смертью вылить все, что у меня накопилось на сердце, зная, что оно тут же переполнится снова восторгом и благодарностью.

Да, вот это был человек, и труд его был трудом человеческим. Он дал нам ответ на извечный вопрос. Дело не в том, что боги отказали ему в помощи, хотя они ему и не помогали. Это не в их обычае. Если бы они не были от него скрыты, он так не напрягал бы свой взор, чтобы их отыскать. Я тоже шел через высочайшие Альпы, не видя перед собой ни зги, но у меня не было его самообладания. Он умел жить так, словно Альпы были всегда тут, перед ним. А теперь и Катулл мертв.

Торнтон Уайлдер, "Мартовские иды"

Цезарь сообщает, что перед тем, как перейти Рубикон и двинуться на Рим, он видел сон, будто делит ложе с матерью. Как известно, бесчестные сенаторы, покончившие с Цезарем ударом кинжала, не смогли воспрепятствовать тому, что было предрешено богами. Ибо столица зачала от своего Господина ("сына Ромула и потомка Афродиты"), и чудесным плодом их любви стала Римская Империя.

Родерикус Бартиус, "Люди выдающиеся и люди заурядные" (1964)

Среди сочинений Цицерона выделяется по своему религиозному или, лучше сказать, философско-религиозному значению так называемый Somnium Scipionis ("Сон Сципиона") из VI книги диалога "О государстве". Речь идет о пересказе сна — вложенном в уста Сципиона Эми-лиана, — в котором Сципиону является его отец, Сципион Африканский. Отец показывает сыну с высоты Карфаген и предсказывает, что через два года он одержит победу над этим городом (а затем и над Нуманцией). Он прибавляет, что сын вернется в Капитолий с триумфом, но Рим будет охвачен беспорядками. И тогда надо будет явить свет души, ума и здравомыслия. Чтобы вдохновить на это сына, Сципион Африканский показывает, какая участь постигла души, верно служившие отчизне и проявившие благочестие и справедливость. Эти души обитают на Млечном Пути под началом princeps deus, или верховного Бога. Это восхитительная и великолепная вселенная разделена на девять сфер, производящих своим движением божественную музыку. В небесной сфере, к которой прикреплены звезды — и которая опоясывает все остальные, — обитает верховный Бог. Под этой сферой находятся остальные семь, которые движутся в противоположном направлении. По самой нижней окружности движется Луна, под ней находится подлунный мир, где все смертно и тленно, за исключением человеческих душ. Они живут в последней, девятой сфере, на Земле, которая неподвижна и находится в центре вселенной. Итак, чтобы достичь благочестия и справедливости, необходимо обратить взгляд к высшему, к надлунным сферам, где нет ни смертного, ни тленного. Душа в своей высшей части связана с этими сферами и может вернуться на них, как на свою истинную родину, при одном условии: забыв о тленных земных благах и ложной славе, то есть осознав, что быть заключенной в смертное тело не означает быть смертной. Бессмертная душа управляет смертным телом подобно тому, как Бог управляет миром, который в некотором отношении подвержен смерти. Поэтому необходимо упражнять душу с помощью возвышенных занятий, самые возвышенные из которых направлены на спасение отчизны. Души, исполнившие эту благородную миссию, вознаграждаются восхождением на небесные сферы, тогда как души, предававшиеся чувственным удовольствиям, остаются в пределах земли и смогут подняться вверх лишь после вековых страданий.

О происхождении этих идей высказывались различные точки зрения. Одни авторы указывают на Посидония, другие отрицают его влияние. Картина, описанная Цицероном (пожалуй, за единственным исключением гражданского мотива служения городу), соответствует многим идеям, которые в то время прокладывали себе путь; с одной стороны, они имеют точки соприкосновения с астральными религиями, а с другой — с тенденцией развить платонические концепции бессмертия и неразложимости души и, наконец, с третьей, — с видением космоса как огромного гармоничного сооружения, некоего храма, в котором словно граждане обитают добродетельные души. Подобные идеи оказали значительное влияние на более поздних авторов, среди которых выделяется Макробий.

Следует отметить, что одна из тем "Сна Сципиона" — это концепция ничтожности индивидуальной жизни в этом мире по сравнению с огромностью космоса. Эта тема также развивается в VI книге «Энеиды» (встреча Энея с Анхисом) и в некоторых сочинениях стоиков (например, в утешительном послании Сенеки к Марцию. Ad Marciam de consolatione, XXI, I).

Хосе Ферратер Мора,"Философский словарь" (1958)

Когда же ночь скроет родственный ему огонь дня, внутренний огонь как бы отсекается: наталкиваясь на то, что ему не подобно, он терпит изменения и гаснет, ибо не может слиться с близлежащим воздухом, не имеющим в себе огня. Зрение бездействует и тем самым наводит сон. Дело в том, что, когда мы при помощи устроенных богами природных укрытий для глаз, то есть век, запираем внутри себя силу огня, последняя рассеивает и уравновешивает внутренние движения, отчего приходит покой. Если покой достаточно глубок, то сон почти не нарушается грезами, но если внутри остались еще сильные движения, то они сообразно своей природе и месту порождают соответствующие по свойствам и числу изображения, отражающиеся внутри нас и вспоминающиеся после пробуждения как совершившееся вне нас.

Платон, "Тимей",Х1V