Что я, собственно, необычного выдумал? Что в большом государстве власть выходит за пределы естественных норм, теряет человеческие мерки, разрушает божественную гармонию между одним и многими? Неужели этого не знали древние — тот же Анху, не говоря уж о Платоне?

Все всё знают, но приходит очередной Александр или Юлий, и вспухают гигантские империи, закатываются звезды мудрых полисов.

Вот и благословенный Рим разросся, словно опухоль на плече раба Деметра, опухоль, которая дойдет до горла, задушит умнейшего грека и погибнет вместе с ним. Бедняга Деметр, если б ты умел не только проповедовать умеренность, но и заклинать ненасытность. За что боги наслали на тебя несчастье, с которым не способна справиться ни одна философия на свете? Завтра постараюсь добыть для тебя очередную азиатскую мазь — только поможет ли? Не исцелить нам восточными снадобьями истинно римскую опухоль, не исцелить. С кем стану я вести долгие беседы, когда твой дух решит посетить своих предков?

Уверен, что душа твоя недолго будет блуждать по кругу превращений, о котором ты так любишь рассказывать, словно и сам не раз наблюдал за недоступными человеческому глазу явлениями. Кто знает о своих превращениях в загробном мире? Тут любая неожиданность была бы понятна мне, ибо какие метаморфозы не способна испытать душа даже на обычном земном пути!

Все чаще спрашиваю себя — зачем, зачем стал я подыгрывать этому безумцу?

Простительно диким иудейским пастухам, которые в год смерти его матери Агриппины свидетельствовали о вознесении своего грязного назаретского мессии. Говорят, мессию выдал какой-то дружок за тридцать монет…

О боги! А просвещеннейший римский сенатор Гней Корнелий Тимид продал свое слово за три миллиона сестерциев, и теперь темная толпа убеждена, что потаскушка Друзилла на самом деле вознеслась на небо и слилась с богиней Пантеей. Мало ее братцу объявить себя равным Юпитеру, надо еще и подчеркнуть, что он не простой развратник, а сожитель Всебогини. Даже первую свою любовь не постеснялся он поставить на службу собственной власти и еще сильней надавил на горло римской свободе. С моей помощью — вот что страшно, с моей помощью. Ибо род Корнелиев верно служил принцепсам со всеми их божественными притязаниями только в надежде на возрождение старой доброй республики — подлинного Рима без проскрипций, без диктаторов, без ненасытной алчности, поглощающей остатки чести и разума. Кто укажет ту невидимую черту на пути верноподданности, за которой любовь к Отечеству превращается в беспринципную поддержку узурпатора? Неужели я перешагнул эту проклятую черту, потакая, казалось бы, невинному капризу молодого императора, изменил своему роду, продал единственное свое достояние надежду на свободу? Недаром ведь говорил милетский мудрец Фалес, что надежда суть общее для всех, ибо если у кого и ничего нет, то она есть. А что остается мне — метания, вино, фаларидов бык, изгоняющий меня из пьяных снов?

О боги! Разве вам не смешно, если надо мной насмехается каждый разумный римлянин, не исключая и Марка. Не в деньгах ведь дело, непослушный сын мой, не совсем в деньгах, не только в них…

Ты даже не догадываешься, что куда более страшный меч повис над нашим родом. Ибо в руках моих тайна ссылки поэта Назона, сладкоголосого Публия Овидия Назона, который имел неосторожность видеть и знать слишком многое из того, что поэту в золотой августов век видеть и знать — тем более знать! не положено. За странной его высылкой в варварские Томы кроется едва ли не главный секрет родословной богоравного Калигулы, для которого великий блюститель нравов Август стал не только прадедом, но и дедом…

И рад бы я все позабыть, стереть опасные знаки в памяти своей, но не могу. Подлый щенок откуда-то пронюхал про мое несчастье, и с тех пор я готов на любой шаг, лишь бы его бешеный гнев не обрушился на наш род. Самому себе не соврешь…

И вот досмеялся ты, сынок, и дошел твой смех до ушей Цезаря, и наступил час расплаты, который я любой ценой, даже жертвуя честью свидетеля, пытался оттянуть. Пытался, да не удалось. От нас ждали ошибок, обычных маленьких ошибочек, от которых никто из смертных не имеет противоядия, ждали, чтобы мы капля по капле отравились адом гнетущего страха.

Первый шаг к пропасти — твоя женитьба, безрассудный мой Марк. Туллия прелестна, слов нет, но она — дочь Макрона, и этим все предопределено. Немногие тогда знали, что будущий префект Египта — именно он и никто иной ускорил кончину Тиберия и открыл Калигуле путь к власти. Немногие знали, но разве многие имеют теперь путь к истине? И каждый, кто был причастен, понимал, что дни могущества Макрона сочтены, что вскоре он вынужден будет унести в подземное царство тайну предсмертных хрипов старого принцепса, а вместе с этим и счастливое будущее своей дочери. Предположим, тогда ты ни о чем, кроме прекрасных глаз своей Туллии, думать не мог. Предположим, что твоя женитьба сама по себе и не привела бы к трагическим последствиям.

Но смеяться вслух над отцом, оказывающим неоценимую личную услугу владыке Рима — хотя бы и ради приумножения семейного состояния! — разве это не смертный грех? Вслух! Вслух высмеивать божественность императорской сестры и подстилки!

Вот и настигла нас карающая десница Юпитера. Приглашение к ночному пиру — редчайшая честь и последняя ступень бесчестия. Не пойдет туда Марк, никогда не пойдет. Не пожертвует Туллией, даже если покатятся наши с ним головы. Он дерзко плюнет на приглашение принцепса, а дальше все просто, как в ателлане — хоровод масок с неизбежной победой злодея Доссена. И не воспротивишься, и не вскрикнешь.

Последует быстрый приговор, без всяких судов, сенатов и прочей юридической чепухи. Недаром же Калигула собирается отменить обычные законы. Зачем ему волокита — казусы, прецеденты, толкования? Суть — в его воле, и упаси Юпитер, если какое-нибудь мнение с этой волей разойдется.

Хорошо, если на этот раз он согласится на нечто несложное — меч или яд. Нет, не согласится! Ему подавай медленную смерть, явные и длительные мучения. И опять он издаст свой кровожадный клич: «Бей, чтоб он чувствовал, что умирает!» — не просто вопль человека, обезумевшего от близкого убийства, но приказ, ясный приказ императора палачу, приказ, за малейшее нарушение которого так легко поплатиться собственной жизнью. Но сейчас этот плутонов выродок придумывает вещи похлеще — то велит загнать в маленькую клетку, где, корчась на четвереньках, молят о смерти, то прикажет расчленить огромной пилой.

И меня ведь заставит высидеть всю казнь Марка от начала до конца попробуй только глаза в сторону отвести! Для него же главное наслаждение в отражении мук на лице моем. Он доставляет страдания, и тем жив и тем счастлив. Ему важна не гибель Марка, куда важнее отпечаток ужаса в моем взгляде, ужаса перед тем, что с единственным сыном угасает род мой.

Ему важно не удовольствие от совокуплений с Катуллом, а чтобы поясница у консульского отпрыска трещала, чтобы Пираллида на весь Рим от боли выла, чтобы Мнестер неделями не мог выступать в пантомиме…

О боги! И откуда, откуда черпаем мы силы переносить все это и по утрам, являясь во дворец, вовсю славословить его доблести? Что есть люди? Что есть разум человеческий? Разве не хуже любого варварства поклоняться этому толстозадому сопливому козлу, опустившемуся ниже всякого безумия?

Но ведь и я… И меня парализует страх, словно прикосновение железной решетки, словно зловонное дыхание крокодила, ощерившего пасть прямо перед носом.

И нет пути! Неужели нет пути, неужели я, все мы обречены на созерцание, уподоблены стаду жертвенных баранов пред алтарем бога Самовластия?

Неужели так страшно мстят нам духи покоренных варварских стран? Как нелепо обернулись грандиозные захваты Юлия и Августа — наше величие, наша избранность среди всех народов нас же и губят, губят беспощадно и зло. Бесконечные триумфы полководцев, приносившие земли, золото и рабов, претворились в безобразные прихоти ничем не ограниченной внутренней власти, и мы стали больше бояться своих палачей, чем косматых иноземцев.