Впрочем, чему удивляться? Разве наши замыслы и их воплощения, наша модель будущего Я, наша модель общего будущего — разве все такое не действовало на нас во все времена? Теперь этот эффект называют, по-моему, причинной петлей — каузлупом. Умеют же все назвать и обозначить…

Но как обозначить эту растущую и распирающую тревогу? Она пульсирует в пляшущей передо мной работе, пульсирует вокруг Тима, которого рулетка поколений забросила в пустоту промеж двух необычайно творческих родителей, «лидеров двух далеких сфер познаний» — провались эти штампы официального канала. Хоть полюбопытствовал бы кто насчет цены нашего лидерства… Я хочу выключить свое творение, очень хочу обесцветить этот пульсирующий комок встревоженного пространства, хотя бы временно изгнать его из своей мастерской, хочу и не могу — он мешает мне, он не желает становиться замороженным импульсом памяти в черном ящике фантамата, он объявляет мне войну желаний… Тиму нужен был братик — вот что бесспорно. Нам с Игорем нужна была целая куча сорванцов, которые не дали бы нам дойти до этих проклятых лидерских позиций, до лавинообразного размножения наших идей и воплощений. Мы не дошли бы до блестящей когорты Игоревых эвроматчиков, когорты молодых и зубастых ребят, рвущихся вслед за своим пророком и кое в чем обгоняющих его, уже обгоняющих… И до моей неоглядной галереи брайнинг-фантомов тоже не дошли бы. И катались бы по полу среди мягких и теплых, брыкающихся, писающих и орущих щенят, действуя по единственно стоящей программе — программе любви…

Все шестеро участников совещания в кабинете Ясенева живописно расселись на ковре, и со стороны все это смахивало бы на веселую мужскую вечеринку, если бы, кроме легкого запаха моря и приятного пляжного ветерка, тут присутствовало собственно веселье. Игорь Павлович сосредоточенно выводил на своем дисплее ухмыляющегося черта с вилами.

— И тебе не надоело создавать портреты профессора Нодье? — раздраженно нарушил тишину Стив Грегори. — Уж лучше попросил бы Анну…

— По-моему, ты уже злишься, Стив, — вежливо улыбнулся ему Арчи Ясумото.

Грегори вскочил на ноги.

— А по-моему, я битый час объяснял — надо немедленно запускать наши материалы, иначе Эвроцентр прикроют, бой на Совете будет проигран начисто. Суперсап — естественное развитие живого человека, а наша машина вызывает предрассудочное отторжение. И чем она умнее, тем конкурентоопасней. Нас провалят именно этим элементарнейшим предубеждением…

— Стив, я все равно не подпишу, — совершенно равнодушно, даже не отрываясь от рисования, произнес Ясенев.

— Ты с ума сошел, — окончательно взвинтился Грегори. — Завтра утром Нодье огласит свой материал. Объективная критика, то да се — старикашка Жан это умеет… И на Совете мы вылетим в трубу!

Ясенев неопределенно пожал плечами.

— В твоем варианте, Стив, мы становимся живым доказательством правоты Нодье, — сказал он. — На наше место пора прийти кому-нибудь поразумней и подальновидней. Мы становимся мастерами по борьбе с собственным будущим, великими мастерами…

— Ты говоришь страшные вещи, Игорь, — едва ли не трагическим шепотом произнес Грегори. — Я будто слышу голос старикашки Жана…

— А меня преследует голос твоего отца, Стив, — ответил Ясенев. — Ведь это он предсказал возможность эволюционной войны. Мы рискуем стать ее поджигателями. Разные ветви расщепленной цивилизации начнут схлестываться, избивая друг друга нашими аргументами и кое-какими производными этих аргументов — мегатонными и гаммалучевыми. Мы рискуем захлебнуться страхом перед хомопарками…

— Любимый образ неолуддитов? — вступил в разговор Вит Крутогоров. — С каких пор?

— Не стоит цепляться к словам, — миролюбиво сказал Ясумото. — Мне кажется, я понимаю Игоря. Настал момент открытой игры, Совет требует от нас и от конкурентов предельно откровенного сопоставления программ. И вот Игорь связывает с этим угрозу эволюционной войны. Я не совсем согласен с ним, но я его понимаю.

— Ты, Арчи, прирожденный проповедник-миротворец, — перебил его Крутогоров. — Но похоже, Игорь утратил веру в собственную правоту, веру, которой он заразил и нас. А куда деваться нам, зараженным?

— Вовремя утраченная вера в свою правоту, в свою исключительную правоту нередко спасала от потоков крови, — усмехнулся Хосе Фуэнтес. — Мне кажется, вера тоже предмет оптимизации, и как знать, что вредней — ее избыток или недостаток…

— Твои слова хоть наизусть учи, — снова вступил Крутогоров. — Но нам некогда заучивать тебя и некогда цитировать. Мы вот-вот попадем под ножницы планировочной селекции и вынуждены будем менять работу. Стив походатайствует за меня перед папашей, и я отправлюсь в Лунный Монастырь почему бы не погрузиться в спокойное созерцание космоса или собственного пупка?

— Вы не видели Тима? — с этим вопросом возникла на пороге кабинета Анна Ясенева.

— Мы очень заняты, Аннушка, — кивнул ей Игорь, — а Тим сбежал к озеру.

— Ладно, действуйте, страшные заговорщики, — слабо улыбнулась Анна. — У меня какие-то нелепые предчувствия… Пойду поищу его.

Не знаю, размышлял Тим, удастся ли мне построить теорию прогресса, но твердо знаю, что веду себя, как последняя свинья. Я нашел наилучший момент, чтобы раздразнить отца, а он постеснялся отпустить мне элементарный подзатыльник. Отец боится дать себе волю, он стиснут ответственностью за каждый свой шаг…

Люди еще не привыкли к тому, что каждому из них может выпасть жребий повести цивилизацию за собой. На таком человеке жуткая ответственность за выбор шага, а на цивилизации — за выбор человека-поводыря… Нет, по-моему, не совсем так. Поводырь нужен слепым, а мы вовсе не слепые, мы все видим дорогу, можем поправить идущего впереди. Или не все? Или видим нечто внушенное в качестве дороги? И поправить не всегда руки дотягиваются — так, что ли? Выходит, проще всего приплясывать на месте, изображая движение, а когда в глазах вспыхнут радужные круги от мелких притопываний, завопить, дескать, вот он, надвигающийся свет будущего! И ведь самое забавное, тут есть во что поверить — в глазах все ярче разгорается зарево, а в себя придешь, только если ноги подкосятся.

Озеро, голубой мой талисман… Вот в россыпи бликов словно сошлись в борцовской схватке отец и Нодье. И этот безобразный Нодье все время ускользает и смеется, смеется и ускользает… Но что это? На месте маленького старикашки Жана его жуткий суперсап, неотразимо страшный не своей суперовостью, а внешней схожестью — с нами. Он мгновенно гипнотизирует отца, и у того безвольно повисают руки, и вот сейчас Нодье запросто разделается с папой…

Тьфу ты, провались оно в черную дыру! Я и впрямь чуть в озеро не бросился, и кулаки сжаты так, что кончики пальцев побелели.

Воображение когда-нибудь заставит меня валяться в психореанимации это мама верно говорит. Добрая половина фантомов намертво застревает в твоих мозгах, говорит она, и скоро там ни на что иное места не останется. И она опять права.

В общем, все правы, а я кругом виноват, виноват по уши и навечно…

Анна углубилась в лес, и напряжение стало понемногу спадать.

Как естественно сочетаются эти тени и солнечные блики, думала она, сочетаются, чтобы окраситься моим настроением и окрасить его. Достаточно провести в этом лесу хотя бы сутки, и впечатлений будет не меньше, чем после просмотра планетарного каталога фантскульптуры. Древние охотники с помощью этого волшебного аппарата — леса становились гениальными художниками, а главное — их фантомы из солнечных лучей, из лунных отблесков и колеблющихся древесных теней были для них реальностью, были частью их жизни. Ночной лес пугал их, наполнял страхом и отражал страх, а вот такой, дневной и радующий, дарил надежду, поддержку светлых и добрых духов.

Моя тревога — лишь след усталости, думала Анна. Я слишком долго провозилась со своими психофантомами, слишком глубоко ушла в свой внутренний мир, в его зыбкие пространства, где так много теряется и так мало, так до обидного мало отыскивается вновь…