17

- Мама! Я дубина, дубина, дубина!

Он стоял против нее в конце продолговатого стола, вытянув руки по швам, провинившийся школьник, стыд и раскаяние кричали из его испуганно расширенных глаз.

Разговор окончился, все разошлись, кроме спецкора. Да еще выглядывала из-за кадки с остролистой пальмой математичка М. К. Вдруг она сорвалась с места, подскочила к Артему, взяла за руку.

- Не сердитесь на него, Анна Георгиевна. Его ошеломили факты, другими словами, Утятин. Все от Утятина. Мы и не предполагали о вас. Я, например, винила директора, хотя подозревала немного, что-то вертелось, но... словом, Утятин так представил, будто вы главный инициатор всего. Понятно, Артем был убит. Разум не мог спорить с фактами, а сердце не верило, вы понимаете? Ах, Анна Георгиевна, мы много пережили, и я свою статью не буду писать наобум. Мы с Артемом все строго продумаем, а у меня прямо груз с плеч, потому что если бы мать Артема...

- Девочка, я поняла, - сказала Анна Георгиевна, прерывая стремительный поток признаний и восклицаний Королевы Марго. - Поняла и рада. Подумаем вместе, как быть дальше. Союз?

- Союз.

Артем быстро обогнул стол, обнял мать, крепко поцеловал в висок. Так же быстро шагнула Королева Марго, но остановилась, залилась краской и вопреки врожденной отваге потупилась. И мать снова все поняла и обрадовалась налетевшему, как майский тютчевский гром, счастью сына. Надолго ли? Если бы навсегда!

Они шли, взявшись за руки, как теперь принято среди молодежи. Мать проводила их долгим взглядом. Ей все нравилось в девушке - легкость походки, прямые волосы, тонкие черты лица, и даже дерзость ее нравилась.

- А я сегодня прогуляю весь день. Нам с Артемом о многом надо переговорить, такой уж день сегодня особенный! - обернувшись от двери, сказала Королева Марго.

"Собирается прогулять и докладывает об этом завгороно, разве не дерзость? Извините, прогулы я поощрять не намерена".

Но за ними уже захлопнулась дверь. Разумеется, Анна Георгиевна не побежала вдогонку. Она сама сегодня ушла с работы раньше обычного. Предстояло еще порядочно часов, звонков, приемов, всевозможных вопросов и прочего. А она ушла.

По городу гулял ветер. Качал на бульварах клены, березы и липы, плескал из стороны в сторону ветви, срывал листья, швырял охапками ввысь, червонным ливнем осыпая на землю. Анна Георгиевна привычным путем шла вдоль милых осенних бульваров, и мысли о сыне не уходили из головы. Вздорные подозрения принял за факт. Усомнился в матери. Как грустно. Но я не сержусь. Нетерпимая, нетерпеливая юность, я не сержусь! Сердцем не поверил, спасибо. Тёмка, ты встретил любовь. Будь счастлив и больше верь сердцу.

А всегда ли сердце верный судья? Вчерашний вечер с неотвязной тоской вспоминался Анне Георгиевне.

Нянька ждала в кухне ужинать.

- Итак, "инцидент исчерпан", как мне выложил Тёмка, - сказал Игорь Петрович, занимая свое место за пластмассовым в разноцветные шашечки столиком.

- Не будем сейчас об этом, - ответила Анна Георгиевна, и муж, не настаивая, шутил с нянькой, веселил дочку, аппетитно поужинал, но в спальне, когда Анна Георгиевна расчесывала перед зеркалом рассыпавшиеся по спине волосы, готовясь ко сну, снова начал.

- Все обернулось благополучно.

- Для кого благополучно? - резко спросила она.

- Для нас. Статьи не будет, скандала не будет. Сорвался Тёмкин дебют, - переживет. Дождется другого, более серьезного случая.

- Случай был очень серьезный.

- Брось, Анна, преувеличивать. Правда, будь учительница склочницей, могла бы попортить нам нервы, но она в здравом уме, нормально порядочный человек.

- Откуда ты знаешь?

Он пожал плечами.

- Была у меня. Врачу достаточно одного приема, чтобы определить, истерик и псих перед ним или нет.

- Плохо у меня на душе, - после паузы сказала она.

- Экая дурацкая манера вечно все брать на себя, вечно винить себя, вечные недовольства собой, самоанализы, ты самоед, Анна. Надо выработать линию поведения, и точка. Директору разнос. Инспектрису прибрать к рукам. Усилить контроль. И точка.

- А учительница?

- Формально все в норме, - беспечно возразил Игорь Петрович. - А твое великодушие изобретет что-нибудь, чтобы ее и себя успокоить.

- Игорь, какой ты иногда равнодушный! Любишь себя, свой дом, семью. А к чужим... Ты не сделаешь намеренно дурного, но... тебе все равно, что с другими...

Он надулся. Он не раз убеждался, что у нее своя линия поведения, с его точки зрения, почти всегда непрактичная. Может быть. Он был беспечен и благоразумен, ее здоровый, сильный, жизнерадостный муж. Он был настолько здоров, что все беспокоящее и неприятное инстинктивно от себя отстранял.

Он надулся, ушел в кабинет. Она лежала на широкой тахте без движения, каменная.

Сна нет. Глаза не смыкались.

Она привыкла жить в двух планах. Общественный, где она самостоятельно мыслящая, отвечающая за все сама личность. Домашний - милый, уютный, беспечный, который мог быть только с ним, не мог быть без него.

Почему она не хочет обсудить с Игорем, что свалилось на них? Чутье, вернее, опыт подсказывал: не надо, он не поймет. Ведь он сказал: ничего не случилось.

Анна Георгиевна не могла заснуть. Сон бежал от нее.

Через час или два он вошел, не зажигая электричества, тихонько разделся. Слышал он, что она не спит, окаменевшая?

- Моя богиня Афина, - привычно звал он, даже когда она спит, когда очень устала. Сегодня нет. Осторожно, стараясь не скрипеть пружинами тахты, улегся. Мгновенно уснул.

...Вот дом Ольги Денисовны. Старый купеческий особняк. Две кариатиды в греческих тогах поддерживают обращенный к бульварам балкон. Дверь почему-то оказалась незаперта, Анна Георгиевна вошла без звонка в полутемную, заставленную шкафами и разной домашней утварью прихожую, показавшуюся ей мрачной, особенно по сравнению с ее собственной чистенькой, светлой квартиркой. И комната с высоким лепным потолком в одно окно была узка и длинна, видно было, что она лишь небольшая часть когда-то просторного и, наверное, эффектного зала, перегороженного и поделенного в первые годы Советской власти на несколько тесных комнатушек. Потертый диван, выцветшие занавески, неубранная посуда на столе и какие-то еще уловленные наблюдательным глазом Анны Георгиевны признаки говорили о неуютном житье-бытье учительницы.