— Скажите, Наталья Никитична, Ася вчера не простудилась?

— Слава Богу, — не найдя в этом вопросе ничего странного, ответила Асина мама. — Вроде обошлось. Но я, конечно, сразу поставила ее под горячий душ, потом насухо обтерла и… ну… дала выпить граммов пятьдесят. Шубка была мокрая насквозь. Не представляю, она, видимо, вывалялась в сугробе, я спросила, но вы же знаете…

— Да-да, — быстро ответил Веденеев. — Вы, значит, спросили, а она не сказала.

— Она что-то не то сделала? — опять забеспокоилась Наталья Никитична. — Почему вы спрашиваете?

— Ничего она не сделала, — повторил Веденеев. — Уверяю вас. Это Асины валенки в передней?

— Да, — кивнула Наталья Никитична. — А что?

— Они до сих пор мокрые, я видел.

— Мокрые, — вздохнула Наталья Никитична. — И еще будут сохнуть, они медленно высыхают. Поэтому я сегодня Асю на улицу не пустила. Да она сама… Как вчера заснула, так и спит до сих пор. Я все щупаю лоб — нет ли жара. Нет, слава Богу.

— Ну и замечательно, — улыбнулся Веденеев и встал. — Не будем вам мешать, Наталья Никитична.

— Но… Вы так и не сказали…

— Да не беспокойтесь вы, — отмахнулся Веденеев, топая в прихожую, где рядом с обувным ящиком действительно стояли темные небольшие валенки, аккуратные и, похоже, не очень-то дешевые. — Все в порядке, я просто обход делаю, вот мы с Петром Романовичем и зашли по дороге…

— Понимаю, — сказала Наталья Никитична, закрывая за нами дверь. Она, похоже, действительно ничего не поняла, в то время как до меня дошел наконец ход мыслей Веденеева.

— Значит, вы считаете, — начал я, когда мы вышли на улицу и двинулись обратно, в сторону Балтийской, — что Ася попала в полынью, Олег Николаевич увидел, бросился спасать…

— …И спас, — думая о чем-то своем, отрешенно отозвался Михаил Алексеевич. — Вытолкнул ее на лед, да. Она и убежала. Той же дорогой, что пришла к пруду.

Я живо представил эту картину. Олег Николаевич медленно бредет по тропинке, думает, как обычно, о своих числовых конструкциях, слышит чей-то крик, видит, как барахтается в ледяной воде Ася, только голова торчит, сейчас тяжелый полушубок утащит ее на дно, что делать, Парицкий бросается на помощь, дальше не знаю, может, и под ним проваливается лед, а может, он доползает до полыньи, тянет Асю за руки, а она сопротивляется…

— О чем вы думаете, Петр Романович? — прервал мои размышления Веденеев.

Я вздрогнул. Мы уже дошли до угла, мне надо было налево, а участковому, если он собирался к себе на работу, — направо.

— Надо, наверное, чтобы все знали, что произошло на самом деле, — пробормотал я. — Олег Николаевич поступил, как…

— А сам бы он хотел, чтобы узнали все? — прервал меня Веденеев.

— И Асина мама хотела бы, чтобы все узнали? На Асю и без того косятся, а если пойдут разговоры, что из-за нее человек погиб…

— Но…

— Вот именно — но. Надо подумать. Подумайте, хорошо, Петр Романович? У меня еще много работы сегодня. Потом мы с вами поговорим об этом.

Мы обменялись рукопожатиями и разошлись в разные стороны. Я шел домой и думал вовсе не о том, о чем, как представлялось Веденееву, должен был думать. Я думал о том, что Парицкий, направляясь вчера к пруду, знал… Не предчувствовал, но знал точно. Что именно? Что увидит барахтающуюся в полынье девочку? Или знал только то, что именно сегодня должен будет принять решение, которое…

Если он что-то знал, то мог оставить какой-нибудь знак. Дом заперт, конечно. Возможно, опечатан. И у Веденеева есть ключ. Не к комнатам, в которых теперь нет жизни, а к тайне, которую Парицкий унес с собой.

«Потом мы с вами поговорим об этом». Я попрошу его об одолжении. А может, ключ есть у Лены, она ведь время от времени приезжала к бывшему мужу.

Я пришел домой, скинул куртку, сел возле теплой батареи и стал думать.

Олег Николаевич не любил рассказывать о своей жизни, да и я тоже не особенно о своей распространялся. Мы ходили друг к другу в гости, часто — пока погода позволяла — гуляли в роще и у пруда, летом и ранней осенью там было замечательно. Говорили мы не о бытовых проблемах, а о науке — о чем еще могут говорить два научных работника, пусть даже между ними четвертьвековая разница в возрасте? Мы даже оба могли называть себя бывшими, хотя и по совершенно разным причинам. Я-то уже был на пенсии, и должность, которую занимал последние четверть века, досталась другому. Что до Парицкого, то формально он оставался сотрудником Стекловского института, членом редколлегии журнала «Вопросы математики», но на работу не ездил, по его словам, около полугода, на зарплате это, в общем, не сказывалось, поскольку платили все равно нерегулярно, а научные свои работы Олег Николаевич предпочитал размещать на собственном сайте в интернете и уверял, что это гораздо эффективнее, чем публикация в любом западном журнале, не говоря о российских. Журналы (даже в их электронной форме) сейчас читают все меньше, а интернетовские блоги ученых — все больше. Именно здесь, в блогах, самая свежая информация от авторов, не искаженная вмешательством рецензентов и редакционной цензуры, именно здесь можно в лицо высказать автору все, что думаешь о его творении — в общем, именно так делается современная наука, в этом Парицкий был совершенно убежден. Может, он даже был прав: во всяком случае, работа, за которую Французская академия присудила Парицкому медаль и миллион евро, появилась сначала на сайте Олега Николаевича и уже потом была растиражирована на множестве прочих сайтов и форумов.

Я приглашал Парицкого на чай, а он меня — на кофе, так мы и ходили друг к другу в гости: я заваривал мой самый любимый чай, смесь пяти сортов, никаких пакетиков, неповторимый аромат, только такой чай я и пил, тем более, что в последние годы мог позволить себе это удовольствие. Раньше, в советские еще времена, чуть ли не единственным относительно приличным чаем был индийский со слоном, тоже, надо сказать, изрядно подпорченный нашими упаковщиками. А Парицкий к моему приходу готовил замечательный кофе — в отличие от чая, в сортах кофе я не очень-то разбирался, но вкус всякий раз был немного другим и всегда замечательным.