На мгновенье мечта захватила и Мариан.
- Это было в первый год, как мы поженились, - сказала она с оттенком то ли обиды, то ли удивления в голосе. - А когда наладили бы дело на ферме, думали завести ребенка.
- Я помню, - сказал он рассеянно, хотя как раз эту деталь начисто забыл. Он увидел неясную фигурку мальчика лет шести в синих джинсах... Потом ребенок исчез, и он отчетливо увидел себя верхом на лошади - или, верней, на муле - по дороге в соседнюю деревню, откуда он отправит издателю законченную рукопись великого романа. - Могли бы жить практически на гроши - и жить безбедно. Всю работу я делал бы своими руками - сегодня если что и окупается, так это ручной труд, - выращивал бы все, что мы едим. Будем свиней держать, корову, кур. - Он помолчал и прибавил: - Даже на выпивку не станем тратиться. Сам буду делать сидр и яблочную водку. Давильней обзаведусь и так далее.
- Я устала, - сказала Мариан и тронула пальцами лоб.
- Не будет больше нью-йоркских сборищ, вечерами всю Библию прочтем от корки до корки. Я так и не читал ее насквозь, а ты?
- Я тоже, - сказала она. - Но чтобы прочесть Библию, не обязательно иметь яблоневую ферму.
- Возможно, мне, чтобы прочесть Библию - и, кстати, хорошо писать, обязательно иметь яблоневую ферму.
- Ну, tant pis .
Французская реплика привела его в ярость: до замужества Мариан год преподавала французский в школе и при случае, раздражаясь или досадуя на него, могла ввернуть французскую фразу, смысла которой он часто не понимал.
Он ощущал, как между ними нарастает напряжение, которое хотел рассеять любой ценой. Поникший и несчастный, он сидел на кровати, упершись взглядом в ситцевый узор на стенке спальни.
- Ты понимаешь, с моей целевой установкой случилось что-то не то. В молодости я был уверен, что стану большим писателем. Потом шли годы, и я смирился с тем, что я - крепкий середняк. Чувствуешь всю убийственность этого падения?
- Нет, - сказала она не сразу, - я страшно устала. Ко мне тоже в последний год приходила мысль о Библии. Одна из первых заповедей - это "Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим". А ты и такие, как ты, сотворили себе божество из этой... химеры. Ни с какими другими обязательствами - семья, материальное благополучие, даже чувство собственного достоинства - вы не считаетесь. Ни с чем не считаетесь, что может встать между вами и вашим странным божеством. Золотой телец - ничто по сравнению с ним.
- А смирился с тем, что средний писатель, - и пришлось опускать планку еще ниже. Начал писать телесценарии, пытался стать поденщиком высокой квалификации. Но даже здесь не преуспел. Можешь себе представить этот ужас? Измельчал душевно, сделался завистлив - раньше за мной такого не водилось. Я был совсем неплохим человеком, когда был счастлив. Последний, финальный шаг покориться судьбе и подрядиться сочинять рекламу. Ты понимаешь, что это за кошмар?
- Я часто думала, что это, может быть, выход из положения. Все что угодно, милый, лишь бы вернуть тебе самоуважение.
- Да, - сказал он. - Только, по мне, уж лучше наняться в морг или пойти жарить сосиски.
В ее глазах блеснула тревога.
- Поздно. Ложись-ка спать.
- Как я работал бы на яблоневой ферме - и физически, и за письменным столом! Там было бы покойно и - надежно. Что нам мешает это сделать, девочка?
Она срезала заусеницу на пальце и даже не взглянула в его сторону.
- Деньги, возможно, я мог бы занять у твоей тети Розы - оформить все строго по закону, через банк. Под закладные на ферму и урожай. И первую книгу ей посвятил бы.
- У моей тети Розы - нет уж. - Мариан положила ножницы на столик. - Все, я сплю.
- Почему ты не веришь в меня - и в яблоневую ферму? Почему не хочешь? Там было бы так покойно - надежно! Мы были бы одни, вдали от всех. Почему ты не хочешь?
Черные глаза ее были широко открыты, и он увидел в них выражение, которое видел до сих пор лишь однажды.
- Потому, - сказала она с расстановкой, - что ни за какие блага на свете не хотела бы оказаться с тобой одна на этой бредовой ферме - без врачей, без знакомых, без помощи.
Тревога переросла в испуг, теперь ее глаза светились страхом. Пальцы нервно теребили простыню.
Кен сказал ошарашенно:
- Детка, ты что, боишься меня? Да я реснички твоей не трону! Ветру дунуть не позволю на тебя... чтобы я мог обидеть...
Мариан поправила подушку и улеглась спиной к нему.
- Хорошо. Спокойной ночи.
Он посидел, оглушенный, потом опустился на колени у кровати Мариан и ладонь его легко легла на ее ягодицы. Прикосновение пробудило в нем глухой пульс желания.
- Постой! Я только разденусь. Давай поуютничаем.
Он подождал, но она не шелохнулась, не отозвалась.
- Давай, девочка.
- Нет, - сказала она.
Но пульс любви нарастал, и он не обратил внимания на ее ответ - дрожь передалась его руке, ногти выделялись неопрятным пятном на фоне белого одеяла.
- Никогда, - сказала она. - Довольно.
- Ну пожалуйста, милая. А потом мирно заснем. Дорогая, родная моя, ты единственное, что у меня есть. Ты - золото в моей жизни.
Мариан оттолкнула его руку и резким движением села. Испуг сменился приливом злости, синяя жилка вздулась у нее на виске.
- Золото в твоей жизни: - Предполагалось, что это прозвучит иронически, но вышло по-другому. - Во всяком случае, я - твой хлеб с маслом.
Оскорбительный смысл этих слов дошел до него не сразу, но ответная вспышка гнева была мгновенной.
- Я ... я...
- Думаешь, одного тебя постигло разочарование? Я выходила за писателя, которого ждет большое будущее. Рада была тебя содержать - верила, что это окупится. Я корпела на службе, пока ты здесь сидел и - опускал свои планки. Господи, что с нами сталось?!
- Я... я... - Но от бешенства слова не шли ему на язык.
- Возможно, тебе могли бы помочь. Если б ты обратился к врачу, когда началась эта пробуксовка. Мы давно оба знаем, что ты:нездоров.
Он вновь увидел уже знакомое выражение - собственно, только оно и осталось в памяти от того пугающего провала, - черные глаза, блестящие от страха, и выпуклая жилка на виске. Перехваченное, то же выражение отразилось и на его лице, взгляды их, горящие ужасом, на короткий миг скрестились.