В комнате было странно тихо. Слова падали в пространстве тягуче, как бы медля. Похоже, как будто они состояли из густой массы, с трудом спадающей с губ. Не было ничего живого, только глаза трех человек. На стене тикали часы с кукушкой. Они были из черной древесины, немного поврежденные с одного края, светлые стрелки на темном циферблате, на котором едва ли можно было видеть цифры.

Окна были занавешены, хотя керосиновая лампа давала только мрачный красноватый свет, который не выходил за пределы стола и оставлял все остальное в полумраке. Это была простая кухня. Печь с лениво мерцающим огнем за проломанной дверью. Стол из сырой древесины, протертый до белизны за многие годы. Несколько стульев, таких же натертых добела. Шкаф, краска цвета слоновой кости которого уже растрескалась. Над плитой висели несколько металлических кухонных принадлежностей. Все было просто и чисто. Чистота, пахнущая свежим молоком, паром конюшни и испарениями картофеля.

Томас Биндиг слегка двинул ладонями, которые держал лежащими на бедрах. Он чувствовал, что его ладони вспотели. Что с тобой? спрашивал он себя. Это странная, забытая жизнь делает тебя таким неуверенным? Или женщина? Только женщина? Немой?

Он посмотрел на женщину. Она сидела напротив его, на стуле за столом, под окном. Ее глаза были

направлены на плиту. Биндиг долго рассматривал ее, и женщина почувствовала его взгляд, но сама не отводила своих глаз от плиты. Это были большие глаза янтарного цвета, которые сами сверкали в слабом свете керосиновой лампы. Они придавали что-то материнское, божественное ее полному, овальному лицу. Впечатление, которое усиливалось еще из-за туго зачесанных назад, блестящих черных волос с пробором на середине головы и узлом, в который были стянуты длинные пряди на затылке. Биндиг вспомнил, что в движениях женщины была какая-то странная, спокойная уравновешенность. Он пришел, и она открыла ему дверь, с большими, широко открытыми глазами, в которых он, как ему показалось, заметил некоторый страх. Она прошла впереди него, и он все еще видел ее тело перед собой. Она не носила крестьянскую одежду. Никаких черных застиранных бесформенных юбок, а дешевая, тесно облегающая одежда из ситца. Она – женщина, подумал Биндиг, не девочка. Женщина, которой может быть тридцать лет. У нее, кажется, не было детей, но ее движения – это движения женщины, которая была матерью. Ее тело зрелое и полное. Она старше меня на десять лет. Почему же я так уставился на нее? Что в этих глазах?

Он мало имел дела с крестьянами. Он не знал их и не знал их вида и манер. Но эта женщина здесь была в меньшей степени крестьянкой, чем женщиной. Биндиг мог вспомнить только нежные, чувствительные городские существа. Он сознательно смотрел на них и испытал их. Эта женщина была первой крестьянкой, которая встретилась ему, если не считать того, что он иногда квартировал у крестьян, которых он, правда, едва ли замечал, едва ли успевал понять их вид и манеру, прежде чем он снова продолжал путь.

Перед ним на столе стояли обе консервные банки с мясом. Женщина кивнула и разожгла огонь в плите. Он сказал ей, что нужно подождать Цадо, и она кивнула снова. Он вспомнил, что это не выглядело неприветливым. Скорее с полным пониманием. Но также и с вполне ощутимым намеком, что она вовсе не была приятно удивлена неожиданным посещением. Биндиг почувствовал бутылку со шнапсом в кармане его брюк. Он еще не вытащил ее. Он не знал другого выхода, кроме как подождать Цадо. Цадо уехал с полевыми жандармами. Что должно было из этого получиться? Все равно, они подадут рапорт, и, вероятно, они допросят меня. Мне нужно заранее продумать мои ответы. Если это ничем не поможет? Я не смогу попасть с небес в ад. Самое большее из одного ада в другой. Он ощущал особенное безразличие к этим мыслям. Они больше его не касались. Он видел только женщину перед собой, и пока он смотрел на нее, он не мог думать ни о чем другом. Он поднялся и спросил: – У вас еще есть коровы?

– Да, – ответила женщина через некоторое время. Она говорила это растянуто, но без выражения.

– Две коровы.

Он заметил, что при этом она взглянула на слугу. – Русские не забрали их у вас? Слуга сидел на скамеечке для ног у печи. Большой, широкоплечий человек, белокурый. Лицо его было бы красивым, если бы не этот слабо открытый, влажный рот. Он был неухоженным. У него была длинная щетина. Его глаза были мягкими, непонимающими. Он переводил взгляд от Биндига к женщине и снова к Биндигу, глаза его скользили всегда одним и тем же путем. Он следил за всем, что происходило в комнате, не понимая этого. Его длинные сильные руки свисали вяло. Биндиг дал ему сигарету. Батрак закурил ее с голодным блеском в глазах. Потом он захотел уйти. Он дошаркал уже до дверей, медленными, шумными шагами, но женщина удержала его. Она указала ему снова на скамеечку для ног, и он беспомощно опустился там, ухмыляясь.

– Снаружи холодно, – сказала женщина, – пусть погреется немного. В его каморке тоже холодно.

Биндиг согласился с нею. Он подумал: мы ему тоже дадим немного мяса. Он будет голоден. Он, кажется, только ее работник, не любовник.

– Русские… , – медленно сказала женщина, – были в нашей деревне один день и половину ночи. Потом им пришлось отступить. У них не было времени заниматься коровами.

– И женщинами тоже? – тихо спросил Биндиг. Он сразу почувствовал взгляд женщины. Это был снова один из этих совсем невыразительных взглядов.

– И женщинами тоже, – ответила она и снова замолчала.

Биндиг прижал свои ладони к бедрам. Он вытер пот с его ладоней.

– Вам повезло, – сказал он. – Не всем женщинам так повезло.

Женщина пожала плечами. Слова Биндига, кажется, не особенно задели ее. Она поднялась и посмотрела на огонь. Огонь там горел очень сильно.

– Мы можем уже ставить мясо, – сказала она, не ожидая, впрочем, ответа, потому что она взяла из ведра, стоявшего возле печи, несколько картофелин и сняла с них кожуру умелыми руками. Потом она бросила картошку в кастрюлю, поставила ее на плиту и вытерла руки. Она не носила фартук. Биндиг заметил, что у нее не было кольца на пальце. Сейчас, когда она стояла у плиты, она показалась ему очень молодой. Почти как девочка. Огонь освещал ее лицо снизу. Эта женщина как мастер перевоплощений, подумал Биндиг, только свои глаза она не может изменить, они всегда остаются одинаково блестящими. Эти глаза я буду снова находить в моих снах. Глаза и всю эту женщину. Нехорошо, что я пришел сюда. Теперь эта женщина не оставит меня в покое.

– Почему вы не убежали? – спросил он бессвязно. – Вы единственный человек, который еще живет в этой деревне. Неизвестно, что будет завтра. Вероятно, было бы лучше, если бы вы покинули деревню…

Когда женщина снова села за стол, она взяла в свои руки одну из банок с мясом и повертела ее туда-сюда. – Вы хотите открыть обе банки? – спросила она.

– Обе, – ответил Биндиг, – не только мой товарищ и я хотим есть. Вы будете есть с нами. Вы останетесь здесь в деревне?

– У меня нет консервного ключа, – сказала женщина, – мы никогда не ели из банок. Можно ли их как-то иначе открыть?

– Дайте сюда, – потребовал Биндиг. Он рассердился. Он не любил разговаривать с людьми, которые не хотели слышать его слова. Он вытащил нож-стропорез из кармана на икре ноги, раскрыл лезвие и ударил ножом в мягкую жесть на краю банки. Из трещины пробилась коричневато-красная жидкость. Биндиг хотел разрезать дальше. Он как раз принялся за это, но в то же мгновение остановился и убрал руку с ножа. Женщина наблюдала за ним внимательными глазами. Она переводила взгляд с его лица на нож и снова на лицо.

– Что? – спросила она обеспокоено. – Вы нездоровы? Ваше лицо… оно совсем бледное… Она подошла к нему вокруг стола и как раз успела еще перехватить банку. Биндиг вскочил. Он не видел ни женщины, ни немого. Он не воспринимал вообще ничего, что еще можно было видеть в кухне. Он видел только трещину в жести и красновато-коричневую жидкость, стекавшую с его ножа. Несколькими шатающимися шагами он добрел к двери и открыл ее. В прихожей он перевернул ведро, потом оказался на дворе. Оба последовали за ним.