- Это не Гоголь - Вальпургиева ночь! - сказал Вышеславцев и, чтобы прекратить вакханалию, выстрелил в потолок.
Подъесаул, узнав командира, бросил шашку в ножны, баянист выронил баян, хоровод рассыпался, рассосался по дверям-щелям.
- Они там, - тронул Вышеславцева за рукав старик - Мои девочки там! Дрожащей рукой он указал на вход по внутренние покои. - Помогите, я боюсь, что...
Вышеславцев шагнул в коридор, прошел несколько метров и остановился: тьма - руки вытянутой не видать.Прислушался. Где-то рядом делились впечатлениями:
"Ну как?" - "Ничего. Ножки тонкие, как спички, а внутри поют синички!"
- Федя, посвети. - Вышеславцев до боли в суставах сжал рукоятку револьвера.
Вспыхнул огонь, кто-то вскрикнул - полковника, по-видимому, узнали, бросился бежать.
- Быстро, однако, - сказал Машков, взглядом провожая прыгающие тени. Не догонишь. - Он поднял над головой горящую спичку, осмотрелся и, заметив слева сорванную с петли дверь, потянул ее на себя и вошел в небольшую комнату. На полу, в ворохе грязной соломы, слабо постанывая, лежала девочка - коротко стриженная, рыжеволосая, с тонкими, раскинутыми руками. Над ней прилежно трудился юный прапорщик.
"Ей только четырнадцать, - вспомнил Вышеславцев слова старика. - По всей вероятности, это она, его дочь..."
- Встать, скотина! - рыкнул он, чувствуя, как холодеет, разрываясь от слепой, безудержной ярости, грудь.
Прапорщик удивленно замер - кто это, мол, решился побеспокоить? приподнялся на локте, и в глазах его отразился ужас первобытного человека.
- Я сказал: встать! - Вышеславцев вскинул револьвер.
- Он пьян, - проговорил Крымо и, не сводя ледяного взгляда с рухнувшего на бок прапорщика. - Когда протрезвеет, тогда и расстреляем. Будет хоть знать - за что.
Вышеславцев сунул револьвер в кобуру.
- Машков, в сарай его, под замок!
"В нас странная и, пожалуй, демонская любовь к огню, - думал Вышеславцев, расхаживая вокруг костра. Думал и неотрывно смотрел на красные языки пламени, в котором с ядовитым шипением и треском, словно протестуя против такой бесславной гибели, догорали ручной работы стулья, книжные полки, шкаф и прочая домашняя утварь - все, что некогда служило украшением этой старинной русской усадьбы. - Дикари! Варвары!".Он вдруг повернулся и пристально посмотрел на притихшего подъесаула Колодного.
- Выверните карманы!
Подъесаул икнул - то ли спьяна, то ли со страха, - и на пол выпали янтарные бусы, серебряный портсигар, витка жемчуга, кольца...
- Кого ограбили?
- Я не грабил - менялся, вашблагородь.
- С кем?
- А вот с этим... - Подъесаул ткнул пальцем в стоявшего поодаль еврея с окладистой бородой в гневно пылающими серыми, навыкате глазами.
- И что же вы ему предложили в обмен?
- Консервы.
- Вы считаете обмен равноценным?
Подъесаул окинул взглядом разбросанные по полу вещи, мрачно пожал плечами:
- Так ведь жид, вашблагородь!..
- Более точнее свою мысль выразить не можете?
- Куда ж точнее... Жид он и есть жид.
Вышеславцев поднял согнутую в локте правую руку, и по бокам мгновенно выросли две тени - Машков и Нестеренко.
- В холодную его. Вместе с прапорщиком.
- Вашблагородь! - истошно взвыл подъесаул. - За что? - Но было поздно; Машков и Нестеренко уже снимали с него оружие.
Сияла луна. Холодными, синими отблесками искрился снег на взгорье, на покатых крышах деревенских изб, и лишь в низинах да по крутым берегам озера лежали
мрачные, тяжелые тени.
Село гуляло. Где-то в отдалении искрометно заливалась гармонь, ей вторили молодые бабьи голоса, лихо плетя замысловатую вязь веселых, озорных частушек.
- Кому война, а кому праздник, ядри их в корень! - выругался Машков, придерживая своего дончака. - Нестеренко, у нас в баньке чего осталось?
- Есть еще.
- Ну и ладно, и мы щас погуляем.
Вышеславцев и Крымов ехали молча. Но когда тропинка, ведущая вдоль озера, расширилась, превратилась в хорошо накатанную дорогу и лошади пошли рядом, ротмистр неожиданно спросил:
- Владимир Николаевич, Колодный ограбил жида...Он вам так и ответил; "Жид он и есть жид..." Но вы пожелали, чтобы он выразил свою мысль более яснее и точнее.. Что именно вы от него хотели услышать?
Полковник вскинул голову и долго молчал, пристально рассматривая усыпанное звездами небо.
- Вопрос сложный. Но я вам отвечу. Отвечу вопросом на вопрос... Что такое еврей?
- Национальность.
- А сионизм?
- Политическое движение.
- Правильно. Сионизм - политика. А политика и национальность... Вышеславцев пожал плечами. - Это разные вещи. И путать их нельзя.
- Но ведь путают, - возразил Крымов. - А если путают, то, значит, кому-то это выгодно. Кому?
- Сионистам. Смешение политического и национального в этом вопросе как раз и мешает разоблачению сионизма. И это тоже его тактика. К тому же сионистом может быть и русский.
- Но во главе этого движения, если я вас правильно
понял евреи, так?,
- Именно. Они захватили у большевиков все ключевые посты и стали внушать русскому народу - через прессу и устно, на митингах - сословный разлад, взаимную ненависть и междоусобицу, они возбуждали к братоубийству, грабежам, восстанию против царя, властей, Церкви... Они разрушили веру, семью, брак, они издеваются над долгом службы, долгом присяги, воинской честью, любовью к Родине...
- А куда же смотрела власть?
- А власть растерялась. Царь, видимо, так и не понял, с какой силой он столкнулся, и боролся с ней до методу рыцарских поединков прошлого века: "Не угодно ли вам...", "Я требую сатисфакции", "Позвольте договориться об условиях дуэли..." Губернаторы во многих местах сами приветствовали социалистов: "Долой самодержавие!" И делали вид - вместе с полицией, - что не замечают, как глумятся эти местечковые революционеры над всем, что свято и дорого русскому человеку. А те, видя, что их не трогают, пришли в экстаз ломали кресты, жгли иконы, выкалывали глаза царю на портретах...
- Этому я сам свидетель, - кивнул Крымов. - В сентябре пятого года я гостил у тетки в Киеве и лично видел, как разъяренная толпа сбросила с балкона городской думы царскую корону, слышал, как она грохнулась о грязную мостовую и какая жуткая после этого наступила тишина... А затем чей-то крик: "Жиды! Жиды сбросили царскую корону!" И началось светопреставление...
- И не только в Киеве - по всем городам и весям России, - язвительно проговорил Вышеславцев. - Сионисты это светопреставление спровоцировали, а расплачивается за эту провокацию... - Он снял перчатку, растер ладонью раскрасневшееся от мороза лицо.
Ярко светившая луна неожиданно скрылась за небольшой, но мрачной тучей, и Вышеславцев бросил поводья: в темноте лошадь предпочитает сама выбирать дорогу.
- Еще один вопрос, - сказал Крымов. - Вы, как и я, человек военный, и политике разбираетесь основательно и представление о ситуации в стране имеете довольно четкое...
- В данной ситуации никто ничего не понимает, - отмахнулся Вышеславцев, внезапно раздражаясь.
Луна снова выглянула из-за туч, серебристо осветив хорошо наезженную дорогу. Вышеславцев взял левой рукой повод, и конь сразу прибавил - пошел рысью. Крымов догнал Вышеславцева и, когда они выскочили на перекресток, где надо было разъезжаться в разные стороны, сухо спросил:
- Значит... все-таки расстреляем?
Вышеславцев круто повернул коня. Волнение давило, его нужно было спрятать.
- Мародеров и насильников в своем полку терпеть не стану. - Взмахнул нагайкой и ушел крупным махом.
ГЛАВА V
- Сотня... становись!
Никогда еще есаул Задорожный столь деловито и тщательно не подбирал в разъезд людей. Он медленно шел вдоль строя, пытливо и пристально вглядываясь в резко очерченные, задубевшие от ветра и стужи лица, вспоминая, кто и где отличился, проштрафился, кто в какой станице живет и как живет - хорошо или плохо, ладит ли с женой, есть ли дети? Причин для столь тщательного отбора, по крайней мере видимых, у него не было - обычная разведка, даже в бой нельзя ввязываться, если встретят красных, - но что-то подсказывало ему, что поступает он правильно. Это чувство родилось в нём ещё вчера, когда Крымов сказал, что в случае неудачи им придётся совершить небольшое морское путешествие ("Драпать из Новороссийска морем", - расшифровал Задорожный), и жило в нем подспудно вплоть, до сегодняшнего утра, заставив действовать против своих убеждений и собственного "я".