Городские власти выделили Гелию просторную мастерскую, и, как это всегда бывает, вокруг мэтра сразу, откуда ни возьмись, образовалась довольно приличная толпа учеников. Гелий в душе изумлялся, конечно, столь головокружительным переменам, но вида старался не подавать, напуская на лицо важность и огромную морально-физическую перегруженность.

Так появилась на заборописчем небосклоне «школа Тюрина». Скоро он и сам к ней привык и стал в разговорах просто и скромно говорить: моя, дескать, школа. Короче, теперь только Гелий Тюрин имел право знать, какими должны быть в городе заборы, он да еще некоторые из его сподвижников-учеников. Весьма, к слову сказать, ограниченный контингент. .

— Гелий Иванович, — сказал ему как-то Правый Сосед, — вы уж простите меня великодушно за глупость. Откуда мне было знать, что вы такой большой талант. Теперь другое дело, теперь всенародное признание, против него не попрешь.

И попросил у мастера автограф.

И Гелий великодушно дал автограф, то есть небрежно мазнул по соседскому забору услужливо обернутой в газетку кисточкой, и они расстались довольные друг дружкой.

Но тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Один из деревенских учеников Тюрина вдруг на очередной заборный вернисаж представил абсолютно неожиданную по художественному решению работу. Его забор был совсем не окрашен, а лишь покрыт тонким слоем бесцветного лака, чтобы не темнел от сырости и солнца.

И люди подумали, что в этом, безусловно, что-то есть. Чистота естественных древесных линий изумляла своей недосказанностью, целомудренностью и еще не знаю чем. Изумляла, и все тут. Но все ждали, что скажет широко признанный заборописец.

А он усмотрел в этом посягательство на твердыню своего авторитета. Он предал выскочку анафеме, обозвал его модернистом, абстракционистом и жуликом. И отлучил от себя.

А заодно отлучил и остальных, которые пока еще не были опасными, но могли ими стать.

Николенька Вселенский, еще пребывая в утробе матушки, стараниями папеньки Андрея Андреевича уже был приписан к институту легчайших сплавов в чине лаборанта. Еще агукала над ним нянька, а у прелестных его ножек уже лежала блестящая, до мелочей предусмотренная и продуманная карьера. «Войди в меня, и ты не пожалеешь!»— улыбаясь, звала жизнь.

На рождение собралась уйма народу. В ожидании начала торжества мужчины небольшими группами фланировали, разглядывая убранство гостиной: ковры, гобелены, хрусталь, картины. Дамы стреляли глазками по сторонам, кокетливо обмахиваясь веерами, жеманно позевывая в кружевные платочки. Повсюду звучали негромкие светские беседы про план, про соревнование, про новые рубежи, автомобили, дачи. Тут и там вспыхивал непринужденный смех. Это Джордж Алексеевич, директор универсама и по совместительству дамский угодник, потчевал скучающих пикантными анекдотами из жизни проклятых миллиардеров.

А экипажи все прибывали и прибывали. Именитые гости, а среди них были известные модельеры и парикмахеры, ректоры и товароведы, а также один — приглашенный для экзотики — писатель-деревенщик, не спеша раздевались в прихожей, украдкой кидая друг на дружку пытливые взгляды, пытаясь угадать с порога уровень ожидающего их приема. И все видели, что прием организован по высшему разряду.

— К столу, к столу, к столу! — разнесся по апартаментам зычный голос, подкрепленный троекратным хлопком в ладоши.

И гости, строго соблюдая этикет и субординацию, стали чинно рассаживаться, согласно табличкам, укрепленным на спинках стульев.

Не берусь повторить всех тех цветистых тостов, что прозвучали на этом торжестве, усиленные звуковыми колонками. Они до сих пор хранятся в семейном фонде звукозаписи, и каждый, кто хорошо попросит, может послушать эти застольные речи. Не решаюсь также описать все великолепие и изысканность стола, потому что в силу своей безнадежной провинциальности до сих пор так и не знаю даже названий большинства блюд. Скажу только, что если бы там была жаренная на сале картошка, то я предпочел бы ее многим заморским яствам. В силу опять же слабо или неправильно воспитанного вкуса.

Гости разъехались ближе к утру, когда виновник торжества сладко спал среди атласных подушек весь в кружевах и кружавчиках, обернутый самыми лучшими, самыми гигиеничными пеленками, выписанными из самого города Парижа. И даже на марлевом подгузничке висела необорванная из высших соображений бирка «Маде ин»… Он лежал и безмятежно посапывал хорошеньким, как у маменьки, носиком и морщил во сне свой аристократический, свидетельствующий о беспримерных врожденных способностях папенькин лобик. Лежал так и не показанный гостям по соображениям стерильности и возможного сглаза.

Откармливаемый самыми патентованными смесями и соками, а также не брезговавший и натуральным маменькиным молочком, лишь изредка отдающим никотином и коньяком, Николенька рос не по дням, а по часам, умиляя всех своей ранней смышленостью и крепкими кулачками. И вот, когда ему сравнялось три годика, он был произведен в старшие лаборанты. В то же примерно время в дом стали наведываться учитель музыки и учитель танцев, учитель живописи и учитель каратэ. И в то же примерно время, гуляя на улице с деревенской своей прабабушкой, Николенька освоил первое в своей жизни непечатное слово. О чем не преминул известить родителей. Прабабушка была тут же отстранена от воспитания внука, хотя — это доподлинно установлено — она и не была склонна к употреблению бранных слов. А с Николеньки было взято обещание никогда больше ничего такого не слушать и тем более не повторять. Хотя замечу, что сам любезнейший Андрей Андреевич и сама высокочтимая Раиса Львовна при решении каких-либо сложных проблем редко стесняли себя в выражениях, но они никогда не позволяли себе несветских оборотов в присутствии посторонних и тем более детей. Так что дурное влияние исходить от них не могло.

По достижении шестилетнего возраста Николеньку определили в школу с преподаванием ряда предметов на английском языке. И когда малыш впервые ступил на порог учебного заведения, он сразу понял, какую высокую честь оказал своим появлением этому коллективу. Он шел, и отовсюду слышался благоговейный шепот: «Смотрите, смотрите, сын самого Андрея Андреевича». Сам директор, взяв мальчика за руку, провел его в класс и усадил на место.

Все устроилось наилучшим образом. Николенька стал ходить, вернее, ездить в школу на папенькином служебном экипаже. Скоро его приняли в октябрята и сразу сделали командиром звездочки. Потом, в третьем классе, он стал пионером и соответственно председателем совета отряда.

Каждую неделю Раиса Львовна наведывалась в школу. Директор собирал педколлектив в учительской, и она выступала с краткой речью по проблемам педагогики. Все внимательно слушали, а некоторые даже старались коротенько законспектировать. На таких Раиса Львовна смотрела особо благосклонно и одаривала их по праздникам небольшими, но приятными доброхотными подношениями.

Впрочем, в школе Николеньке довелось столкнуться и с первыми в своей жизни трудностями.

Дело в том, что некоторые недоросли спервоначалу не захотели признать его особое положение. Потому что в этом учебном заведении почти все претендовали на особое положение. Если бы умудренные жизнью родители только знали, что их чада терроризируют маленького Вселенского, с ними бы непременно сделалось дурно.

Однако эти трудности отрока Вселенского разрешились довольно быстро, ибо постоянно в его кармашке имелась сотня-другая денег на мелкие расходы, которые он и решился употребить на подкуп обидчиков. А вскоре сметливый не по возрасту ум подсказал, что сии малые деньги можно с выгодой пустить в оборот. Так со временем он сколотил изрядный капиталец, кроме того, в его владение перешли уникальные коллекции игрушечных автомобильчиков и оловянных солдатиков, кои его школьные товарищи собирали на протяжении долгих лет.

Надо заметить, что учение давалось Николеньке без особого труда. И учителя могли с чистой совестью принимать щедроты своей благодетельницы Раисы Львовны. Сам Андрей Андреевич предпочитал оказывать покровительство не кому-то лично, а всей школе — материалами, рабочей силой, путевками и просто средствами из фондов вверенного —ему участка деятельности. Это делалось на виду у всех и ни в ком не вызывало никакого предубеждения.