Прежде чем второй пилот закрыл дверь, отчего в салоне стало еще темнее, в кабине появился Мазуров. Он крепко пожал руку Левашова.

- Все в порядке, - сказал капитан. - Как у тебя?

- Нормально. Взлетаем, - отозвался Левашов.

"Илья Муромец" запрыгал по кочкам, а потом, наткнувшись на самую большую из них, оторвался от земли, завис в воздухе и стал медленно набирать высоту. Когда поляна оборвалась и под крыльями заколыхалось море леса, от земли его отделяло метров тридцать.

Из кабины в салон залетал холодный ветер, заставляя штурмовиков ежиться и плотнее закутываться в куртки, прятать в них ладони, а в воротниках лица.

Аэроплан был уже слишком высоко, чтобы рассмотреть какие-то подробности на земле, впрочем, они уже не пытались этого сделать, а поэтому не увидели, как пронеслись над двумя полицейскими, которые ехали на велосипедах в сторону только что покинутой аэропланом поляны.

Полицейских мучила одышка. Они лениво крутили педали, изредка подшучивая друг над другом, но без злобы, поскольку были знакомы с детства, а сколько они выпили вместе кружек пива - и не сосчитать. Полицейские услышали гул, но к тому времени аэроплан уже скрылся в облаках, и сколько стражи порядка ни задирали вверх головы, не видели ничего, кроме пустого неба. Гул мог оказаться громом. Вот только молнии и дождя почему-то не было.

Об аэроплане им сообщили крестьяне. Поверить такой информации стражи порядка не могли. Ее необходимо было проверить. Если она окажется неправдой, полицейские найдут способ, как припомнить крестьянам то, что из-за них они были вынуждены провести время не в пивной или теплом участке. Сидеть там гораздо приятнее, чем колесить по холмистой дороге. А если слишком часто смотреть в небеса, можно не заметить рытвину, камень или ухаб и упасть с велосипеда. Тогда в лучшем случае отделаешься ссадиной, а о худшем задумываться не хотелось. В армию их не взяли по состоянию здоровья. В полиции они стали служить совсем недавно из-за того, что многих полицейских забрали на фронт и нужно было кем-то их заменить. Выбор-то небогат. У одного из них было плоскостопие. Его ноги быстро уставали от ходьбы, и он часто отдыхал, опираясь на ствол дерева. Если такового не оказывалось поблизости, он сильно косолапил, чтобы ступни хоть немного успокоились. А у другого была такая сильная близорукость, что он ничего не видел уже на расстоянии десятка сантиметров от своего носа. Мир сливался во что-то неопределенное, расплывчатое, будто все предметы окружал раскаленный воздух. Странно, что от постоянного ношения тяжелых очков на его носу еще не появилась мозоль.

На поляне полицейские нашли три колеи и какие-то следы. Вернувшись в участок, они доложили обо всем своему начальнику. Пришлось поднимать его с теплой постели. Начальник был очень недоволен, ругался и не хотел идти в участок. Но вскоре выяснилось, что ночью замок Мариенштад подвергся нападению. Разрозненные кусочки мозаики сложились во что-то осязаемое, но было уже поздно что-либо предпринимать. Слишком поздно. К тому же ни полицейские, ни крестьяне не знали, в какую сторону полетел аэроплан.

Глава одиннадцатая

Левашов давно уже не чувствовал своих пальцев. Вначале затвердели их подушечки, затем онемение поразило фаланги. Холод растекался по ним, как гангрена. Со временем у Левашова стало создаваться впечатление, что пальцы превратились в ледышки и стали такими хрупкими, словно сделаны из хрусталя. Стоит только попытаться пошевелить ими, как они рассыплются хрустальными осколками, но пилот не решался провести этот эксперимент. На протяжении последних полутора часов он сжимал ладонями штурвал аэроплана. Левашов замерз. Наверное, в лед постепенно превращалась и его кровь. Медленно густея, она начинала застывать в венах, и именно поэтому ему становилось все труднее двигаться. Но куда больше, чем холод, его донимал ветер. Он просачивался сквозь одежду и добирался до тела. От него не было спасения. Он гулял по пилотской кабине, утыкался в дверь, отделявшую салон. Она была плотно закрыта, правда не герметично. Это не страшно. В салоне лишь немногим ниже нуля по Цельсию.

Стекла летных очков по краям покрылись инеем. Морозные узоры не успели пока разрисовать лишь самый их центр, который находился напротив зрачков. Казалось, что очки примерзли к лицу, вернее - к защитной вязаной шапочке, и теперь их нужно было либо отдирать, либо ждать, когда они оттают, впрочем, этот процесс, вероятно, ускорился бы с помощью горячей воды. Левашов не мог улыбнуться, потому что скулы уже не подчинялись ему, но он обязательно это сделал бы, когда вдруг подумал, что после посадки его, скорее всего, придется вынимать из аэроплана как статую. На том месте, где шарф закрывал губы, образовалась ледяная корка. Бедный человек-невидимка, к каким ухищрениям ему приходиться прибегать, чтобы люди его заметили!

Штурмовики дышали на окоченевшие руки, растирали побледневшие пальцы, а потом вновь надевали перчатки, но через десять минут, а то и гораздо раньше, руки снова начинали мерзнуть и деревенеть, и все приходилось делать заново. Бестолковая работа. Если кто-то пытался заговорить, то прежде слов изо рта вырывались густые клубы пара. Слова замирали, оседая налетом на зубах, потому что в открытый рот вливался холод. Слова, которые только что хотелось произнести, забывались, как будто холод мгновенно поражал участки мозга, отвечавшие за память. Хотелось побыстрее приземлиться, чтобы вновь почувствовать на своей коже солнечное тепло. Возможно, тогда и мозг оттает. Здесь, на высоте солнечных лучей было в избытке, но все они, увы, не греющие, холодные.

Тело немело, как у сказочных героев, посмотревших в глаза ледяной змее и теперь становящихся камнем, вот только превращение слишком затягивалось. На аэроплане было несколько термосов с горячим чаем и кофе. Штурмовики наливали непослушными руками напиток в алюминиевые кружки. Стенки кружек быстро нагревались, и пальцам, которые еще не совсем утратили чувствительность, становилось нестерпимо больно. Постепенно по ним вновь начинала циркулировать кровь, пробиваясь сквозь образовавшиеся тромбы, и боль усиливалась. Когда она чуть не срывалась с губ шипением, штурмовики топили ее в горячей ароматной жидкости, которая как расплавленное золото, опаляла горло и поджигала желудок. От первого же глотка все рецепторы на языке теряли свои свойства, так что вскоре штурмовики уже не понимали что пьют, но все равно получали огромное удовольствие. Почему-то начинало казаться, что так они могли немного ускорить течение времени...