Так я стал гостем Шупима, который пригласил меня домой, преломил со мною хлеб, попотчевал кислым вином, а когда настала ночь, взял свою клюку и захромал со мною к глинобитной лачуге, где аэндорская ведьма занималась своим ремеслом. В лачуге же я увидел мою толстушку с ямочками, которая приветливо улыбнулась, открыв белейшие зубки, и сказала:

— Пришел-таки! Ну, садись на подушки, сейчас займусь тобой.

Шупим молча примостился в уголке, положив клюку рядом. Ведьма подбросила в огонь овечьего помета, от дыма защипало в глазах. Она принялась мешать в котле какое-то варево, добавляя туда то разные травы, то порошки; вскоре варево закипело, с тихим треском начали лопаться пузыри, а ведьма продолжала бормотать что-то, похоже, полную бессмыслицу; время от времени она взывала к духам. Пусть Бог то и то со мною сделает, подумал я, но эдакой чепухой можно произвести впечатление только на темную деревенщину, царь же Саул был слишком умен, чтобы позволить себя одурачить. Толстушка все помешивала свое варево, одаряя меня порою широкой улыбкой; правду сказать, для ведьмы она была очень даже недурна собою. Вскоре огонь почти погас, остались только язычки пламени, которые отбрасывали на стены огромные тени. Наконец ведьма опустила в котел черпак, переложила немного варева в миску, протянула ее мне и приказала:

— На, разжуй хорошенько!

Я спросил:

— А что это такое?

— Кашица, — ответила она. — Ее варивала моя мать, а до нее мать моей матери; называется она гашиш.

— И она вызывает духов?

— Она не то еще вызывает, — усмехнулась толстушка и повернулась, отчего бедро ее округлилось в последних отблесках света. — Жуй, не заставляй меня ждать.

Я взял из миски кашицы, попробовал; вкус был странноват, что-то похожее на орех; только более пряное и пахнет пригорелым. Я начал жевать, потек обильный пьянящий сок, я глотал его.

— Доедай все! — приказала ведьма.

Я послушался и вскоре почувствовал, как тяжесть мира спадает с моих плеч, силы мои становятся беспредельны, потому я сам могу велеть духам бездны выйти из шеола.

— Ты и есть ангел из моего сна, — сказал я ведьме. — Только где твоя вторая голова?

Смех ее был бесовским, но моему слуху он был приятен; лукаво взглянув на меня, ведьма спросила:

— Кого вызывать? Я сказал:

— Царя Саула! Тут она побледнела и проговорила:

— Ой, не хочется. Он такой страшный, гораздо страшнее всех других теней. Пришел мой черед посмеяться над ней:

— Собственного ремесла испугалась? А я вот теней не боюсь и вызываю их каждодневно, за исключением субботы, причем безо всякого гашиша.

Тогда ведьма повернулась к огню, пламя вспыхнуло, она подняла руки, ее одеяние соскользнуло наземь, и в желтом отсвете огня забрезжило голое женское тело; вдруг ведьма громко вскрикнула.

— Что там? — спросил я.

— Боги выходят из земли, я вижу их, — сказала она, корчась, будто от боли.

— А Саула видишь? Каков он собой?

— Высокий, — хрипло проговорила она, — выше всех, тело его окровавленное, пробито длинными гвоздями, а голову свою он держит под мышкой.

Тут мне почудилось, будто я и сам вижу, как от толпы теней отделилась огромная фигура — убитый царь, чью голову филистимляне возили по всей стране, чтобы возвестить о его смерти в капищах идолов своих, и чье тело они пригвоздили к городской стене Беф-Сана. Переодетый царь приходил сюда перед своей последней битвой, вспомнил я.

«Поворожи мне и выведи мне Самуила», — велел он ведьме; явился дух Самуила, худого старика в длинной одежде, и спросил Саула: «Для чего ты тревожишь меня, чтобы я вышел?» И отвечал Саул: «Тяжело мне очень; филистимляне воюют против меня, а Бог отступил от меня и более не отвечает мне ни чрез пророков, ни во сне „. Тогда глухой голос Самуила промолвил: «Господь сделает то, что говорил чрез меня; отнимет Господь царство из рук твоих и отдаст его ближнему твоему, Давиду; завтра ты и сыны твои будете со мною; и стан израильский предаст Господь в руки филистимлян“. Я крикнул ведьме:

— Вызови мне Самуила? Откуда-то издалека послышался голос Шупима:

— За двойную плату.

Вновь вспыхнуло пламя, и опять лицо ведьмы исказила боль, она скорчилась и задрожала; тьма позади пламени как бы раздвоилась, и старческий голос пробормотал:

— Для чего ты тревожишь меня, чтобы я

— Ты — дух Самуила? — спросил я, силясь разглядеть облик пророка среди колеблющихся теней.

Что-то, видно, получилось не так, ибо ведьма встрепенулась от ужаса, кинулась ко мне, крепко прижалась. Я почувствовал, что среди нас появился кто-то еще, и понял: то Давид, сын Иессеев, восстал из мертвых.

И дух Давида сказал духу Самуила:

— Наконец-то нашел я тебя, мой старший друг. Почему ты бежишь от меня? Я искал тебя в семи безднах шеола, побывал в семижды семи преисподнях, и всюду мне говорили: он только что ушел отсюда.

Закрыв глаза руками, будто защищаясь от ужасного видения, дух Самуила сказал:

— О, сын Иессеев, видишь ли ты Саула с телом, пробитым длинными гвоздями,

И С ГОЛОВОЮ ПОД МЫШКОЙ?

— Вижу, — ответил дух Давида, — столь же отчетливо, как и тебя.

— Разве не был он помазанником Божьим? А ты подослал к нему амалкитянина лишить его жизни!

— Ты запамятовал, мой старший друг, — возразил дух Давида, — что я тоже побывал перед битвой у волшебницы аэндорской и попросил ее вызвать тебя из шеола, а ты пришел и сказал мне то же самое, что напророчествовал Саулу. Мне осталось лишь позаботиться, чтобы твое пророчество сбылось.

Дух Самуила воскликнул:

— Неужели тебе мало слова Божьего? Неужели надо нанимать убийцу, чтобы кровь помазанника Божьего пала на мою и на твою голову?

— Воистину велика твоя добродетель, мой старший друг, — отозвался дух Давида. — Но раз Господь решил, чтобы царство у Саула отняли и отдали мне, то убийца, которого я нанял, был лишь орудием Божьим, и мой найм исполнил волю Божью. Что же до кончины царя Саула, то спроси обо всем его сам. Вот он стоит с телом, пробитым длинными гвоздями, и с головою под мышкой.

Но дух царя Саула лишь молча указал на голову, словно давая понять, что отрубленная голова говорить не может. Вновь закрыв лицо руками, дух Самуила страдальчески вздохнул, а дух Давида беззвучно рассмеялся, будто все это было невероятно забавной, одному ему понятной шуткой. Женщину, прижавшуюся ко мне, заколотил озноб, и тут прокричал петух.

Я очнулся. Тусклый свет пробивался сквозь узкое оконце и прорехи соломенной кровли. Аэндорская ведьма лежала голой в моих объятиях; с трудом поднявшись, Шупим, сын Хупима, приковылял из своего угла, протянул ладонь и сказал:

— За особые услуги наценка. С тебя тридцать четыре шекеля.

Тайна кончины царя Саула и причастности к ней Давида мучает меня все сильнее. Однажды Есфирь спросила: — Что томит тебя, Ефан? После возвращения из Аэндора вид у тебя, когда ты говоришь со мной, какой-то отсутствующий, а на Олдану ты покрикиваешь, и Лилит ходит по дому заплаканная.

Я помедлил. Но так много несуразных мыслей роилось в бедной моей голове, что я не выдержал и в конце концов поведал Есфири услышанное от аэндорской волшебницы, после чего сказал:

— Не будет мне, видно, покоя, если я не отвечу себе на вопросы: кто подослал амалкитянина, чтобы убить Саула и Ионафана, с которым Давид заключил союз? Неужели убийца исполнял приказание Давида? Ведь тогда ко всей крови на руках Давида прибавится кровь Саула, а также кровь Ионафана, на смерть которого Давид написал:

Скорблю о тебе, брат мой Ионафан: ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской…

— Допустим, ответы найдутся, — сказала Есфирь. — Но что толку? Ведь ты не сумеешь занести их ни в Книгу царя Давида, ни в какую-либо другую.

— Да, вряд ли. Но сам я должен знать правду. Должен знать, каким был Давид. Просто хищником, который убивает не задумываясь? Или он был из тех, кто преследует свою цель, чего бы это ни стоило? А может, любые устремления тщетны, и даже самый великий человек служит лишь игрушкой стихий, словно песчинка, гонимая вихрями своего времени?