Иосафат улыбнулся.

— Хорошо, взгляни на это дело, как говорится, здраво, Ефан, Ведь Давид захватил власть силой, поэтому ему кажется, будто другие замышляют против него то же самое. Создание государства было исторически необходимо и потому угодно Господу, но ожесточились старейшины, ибо ущемлены их интересы. Войны Давида потребовали больших расходов, на содержание чиновников понадобились немалые народные деньги, так что вскоре сыны Израиля затосковали о старых добрых временах царя Саула, когда венценосец еще сам ходил за плугом, а крестьянину оставалась главная часть урожая. Разве не следует ожидать в таком случае, что разочарованные и недовольные, обездоленные и несчастные вознадеются на дух царя Саула, то бишь на его живых потомков?

А уж тут, додумал я до конца рассуждение Иосафата, даже самому здравомыслящему человеку начнут мерещиться в каждой случайной кучке людей — мятеж, в каждом шепотке — заговор. Долго ли тогда государству, созданному во славу Господа, превратиться в Молоха, питающегося телами невинных?

— Не намекает ли мой господин, — пролепетал я, пугаясь собственной смелости, — на то, что пятеро сыновей дочери Саула Меровы и двое сыновей его наложницы Рицпы повешены по приказанию Давида?

— Тебя это волнует? — Мне прекрасно известно, — поспешил заверить я,

— что эти семеро молодых людей умерщвлены не Давидом, а жителями города Гивы, которые даже не являются израильтянами, а принадлежат к прежнему населению страны, то есть к остаткам аморреев, однако я просто не представляю себе, чтобы шайка жалких туземцев посмела бы казнить израильтянина без царского на то согласия.

— И тебе чудится, — заключил Иосафат, — будто размолвка между Давидом и Мелхолой имеет какое-то отношение к казни в Гиве.

Вероятно, я сильно побледнел, потому что он как-то странно посмотрел на меня.

— Только люди злонамеренные, недоброжелатели царя Давида могут дерзнуть такое помыслить, — пробормотал я. — Но нельзя же умолчать об этой казни в нашей Книге, раз уж ее разыгрывают даже уличные лицедеи.

— Ах, Ефан, — сказал Иосафат, — хоть ты и историк, а избранника Божьего царя Давида знаешь плохо. Он сам заготовил ответ любому, кто попытался бы очернить его.

Видно, его рассмешило выражение моего лица, поэтому он весело добавил:

— Помнишь, наверно, что во дни Давида был голод? Не особенно долгий, всего три года. Однако в народе поднялась смута, пошел слух, дескать, Господь наказал Израиль за кровь на руках царя. Олух долетел до Давида, ибо у него были свои уши даже в самой захолустной деревушке. Давид сказал мне: «Иосафат, кровь, что на руках моих, пролита во славу Господа и ради благой цели, поэтому не из-за меня наказывает Господь народ Израиля. Постарайся припомнить, нет ли на ком кровной вины, которая еще не искуплена и не отпущена, тогда, возможно, нам удастся покончить и с голодом, и с нелепым слухом». Иосафат подлил себе вина.

— Тут мне пришло на ум, — продолжил он, — что в самом начале своего царствования Саул совершил поход на Гаваон и истребил гаваонитян, хотя Израиль и давал им клятву о мире. Я напомнил Давиду эту историю, он закрыл глаза, склонил голову, будто к чему-то прислушивается, а когда очнулся, то сказал, что ему был глас Божий, который он узнает среди тысячи других; Господь поведал ему: голод послан из-за Саула и кровожадного дома его, умертвившего гаваонитян.

Иосафат поглядел на свою чашу, словно опасаясь, как бы вино в ней не прокисло.

— Царь велел мне привезти оставшихся гаваонитянских старейшин в Иерусалим и объявить им, что Давид намерен искупить клятвопреступление Саула. Когда гаваонитяне предстали перед ним, Давид спросил: «Что мне сделать для вас и чем примирить вас?» Те ответили: «Не нужно нам ни серебра, ни золота от того человека, который губил нас и хотел истребить нас, выдай нам его потомков семь человек, и мы повесим их пред Господом».

Отпив вина, Иосафат причмокнул и сказал:

— Кое-кто у нас утверждал, что гаваонитя-не потребовали именно семерых потому, что без Мемфивосфея, сына Ионафана, потомков Саула осталось именно семеро, Мемфивос-фей же был калекой и не мог стать царем. Впрочем, утверждавших подобное клеветников оказалось немного, зато народ считал, что Давид должен выполнить требование гаваонитян, дабы голод прекратился.

— А как отнеслась к этому прискорбному событию принцесса Мелхола? — спросил я.

— С достоинством, — ответил Иосафат. — Со всегда присущим ей достоинством. А вот другая женщина, Рицпа, доставила нам немало забот.

— Сидя под виселицей?

— Казнили их, кажется, в первые дни жатвы, — продолжил Иосафат, — да, в самом начале жатвы ячменя. Рицпа взяла вретище, разостлала на горе под повешенными и сидела при двух своих сыновьях и пятерых сыновьях Меровы до самых дождей, не подпуская к мертвым телам ни птиц небесных днем, ни зверей полевых ночью…

Голос его дрогнул и затих. Лишь через несколько мгновений Иосафат заговорил снова, теперь уже раздраженно:

— Ох, уж эта Рицпа. Она хорошо знала своих соотечественников и доброе сердце Давида, который непременно сжалится над ней, как только потихоньку пойдет молва о безутешной матери сынов Израиля, что сидит неотступно при своих детях и отгоняет от них шакалов и стервятников. Однако и Давид знал, до чего израильтяне наряду с шумными шествиями и бесплатными пирами любят пышные похороны вроде тех, какие он устроил, например, Авениру или отрубленной голове Иевосфея. Поэтому Давид распорядился забрать останки Саула и его сына Ионафана, которые некогда были отобраны у филистимлян и лежали теперь захороненными в Иависе галаадской, а также взять тела повешенных и перенести все это в землю Вениаминову, в Целу, дабы похоронить на семейном кладбище в гробнице Киса, отца Саула. Царь Давид сам подобрал траурную музыку, а мне велел возглавить скорбное шествие; надгробную речь произнес священник Садок. Народ громко рыдал и причитал, словом, все решили, что Давид поступил великодушно.

— Как всегда, — подтвердил я, — как всегда.

И воздал мне Бог по правде моей,

по чистоте рук моих вознаградил меня.

Ибо я хранил пути Господни

и не был нечестивым пред Богом моим.

Ибо все заповеди Его предо мною,

и от уставов Его я не отступал.

Я был непорочен пред Ним и остерегался,

чтобы не согрешить мне.

И воздал мне Господь по правде моей,

по чистоте рук моих пред очами Его.

— У тебя нездоровый вид, Ефан, супруг мой, — сказала Есфирь, когда я вернулся в дом No54 по переулку Царицы Савской. — Расстроился из-за беседы с дееписателем?

— Мы говорили о казни. Она взяла мою руку.

— Да кто же таков этот Давид, сын Иессеев, что из-за него приходится бояться за свою жизнь? Бог сотворил равными и царя, и нищего, Он отпускает каждому свой срок, чтобы в назначенный час человек поник, будто колос под серпом жнеца. Может, нам лучше вернуться в Езрах, а, Ефан?

— Ах, Есфирь, — вздохнул я, — мы теперь точно овцы в загоне: куда ни ткнись, выхода нет.

На это она ничего уже не сказала.

Давно уже томит меня мысль о необходимости заняться историей Вирсавии.

Тут дело потруднее, чем эпизод с семерыми повешенными сыновьями и внуками Саула, ведь речь впрямую пойдет о мудрейшем из царей Соломоне, да и сама царица-мать Вирсавия жива-здорова.

В Израиле всем известно, что муж Вирсавии хеттеянин Урия погиб в подозрительно удобное для Давида время, благодаря чему Давид женился на вдове и сделал принцами обоих ее сыновей. Сплетничали об этом всюду, тем более что главные герои этой истории почему-то не особенно скрытничали, и все же отделить выдумку от правды здесь непросто.

Пророк Нафан довольно подробно описывает эту историю в своих воспоминаниях, и я склонен в основном поверить ему, ибо он был непосредственным свидетелем того, как зарождалась эта опасная связь и даже посвоему пытался повлиять на ход событий.

При всем свойственном историкам скептицизме я считаю, что нам повезло с Нафаном и книгой его воспоминаний, она вполне пригодный источник, если только не забывать, что ее писал человек себялюбивый и честолюбивый. Короче говоря, я отправился домой к пророку Нафану, коего застал в праздный час.