— Пойдём, посиди с нами, — отмахивается Блин от моих советов.

Я пожимаю плечами. Моё дело предложить. А Блин и не ждал ответа. Он повернулся и идёт к столу. Я следую за ним. Поспал я прилично. А мне казалось, что я только на минуту закрыл глаза. На столе уже навалом лежат какие-то пакеты, свёртки, банки с консервами, теснятся бутылки с водкой, вперемешку с пластиковыми бутылками с минералкой и кокой. Кто-то уже сгонял в магазин. За столом сидит Слон. Лицо у него тоже беловатое.

Я хотел ему повторить советы, которые щедро выдал Блину, но наткнулся на его взгляд и передумал. Я словно не на взгляд, а на кулак натолкнулся.

Серьёзный мужчина этот Слон. Надо поосторожней с ним. С ними со всеми надо сейчас поосторожней. Они ранены и взвинчены. Губа куда-то исчез. За столом его нет. Скорее всего, он ходил за продуктами и теперь поехал отгонять машину подальше.

Судя по всему, появится он не скоро. Они не дураки, и машину близко не бросят.

— Садись, чего вылупился? — ласково рычит Слон, тяжелым взглядом опуская меня на свободный стул.

Я сажусь. Передо мной на тарелках нарезанные толстыми ломтями ветчина, сыр, шейка, карбонат, что-то ещё из этого репертуара. На другой тарелке лежит уже разломанная на куски копчёная курица, здоровенная, как будто её готовили в лошади, крупно порезанный хлеб, чёрный и белый.

Всё нарезано ломтями толщиной в два пальца, не меньше. Щедро изволят кушать господа бандиты. У меня даже слюна набежала. Я такие деликатесы последние два-три года только на витринах наблюдаю.

Вот помню, месяца четыре назад, где-то в октябре, затащил меня бомж по кличке Таракан на свалку. Меня тогда ветром качало. И голова от голода кружилась. Я пропился сильно. И жрать было не на что. Тем более, что и делать я ничего не мог. Я тогда на «аптеку» сильно присел. Таракан со мной в одном подвале ночевал. Пожалел он меня.

Говорит, надо тебе, мужик, обязательно чего-то пожрать. А не то сгоришь изнутри. Сожжешь желудок всякой гадостью. И потащил меня на городскую свалку.

Как мы туда добирались — это отдельная песня. Но кое-как добрались. И ведёт он меня через горы мусора, в которых роются призрачные фигуры. Это похоже на фантастический фильм. И я начинаю сомневаться: а жив ли я? Так всё вокруг не похоже на правду.

Гигантские кучи мусора беспрерывно дымятся. Сплошной туман висит над всем этим, очевидно, от смрадных испарений. Воздух настолько тяжёлый, что буквально сгибает плечи, наваливается, пригибает к земле. И возникают из тумана какие-то люди в живописных лохмотьях, одинаково безликие, со странными в этом месте предметами в руках. С вёдрами, корзинами, мешками.

Где-то что-то жгут, постоянно подъезжают машины, вываливают очередную порцию своего смрадного груза, и тут же уезжают. Глухо рычат моторами несколько грязных бульдозеров. Бродят в оранжевых комбинезонах рабочие свалки, совершенно не обращая внимания на роющихся в мусоре оборванцев. В одном месте вспыхивает жестокая драка, которая поражает меня своей молчаливостью. Хотя дерутся отчаянно: железными крючьями, прутьями, колами. Льётся кровь, но криков, свирепой брани, таких обычных для русской потасовки, нет. Приглушённая ругань.

— Чего это они? — спрашиваю я Таракана. — Чего не поделили? Что тут-то делить?

— Территория, — пожимает он плечами, не обращая внимания на эту драку.

— На такой огромной свалке и борьба за место?

— А ты как думал? Тут знаешь, какие «жирные» места есть? О-го-го! Тут чего только не находят. И радиодетали, и цветные металлы, и серебро выплавляют, и золото. Да мало ли чего ещё! Сюда и за антиквариатом приезжают. Тут Клондайк! Эх, Джека Лондона бы сюда! Он на Диком Западе такого не видел, вот бы написал он про нашу жизнь пару романов…

Мы всё идём и идём. Голова у меня кружится. Я давно ничего не ел, только пил и глотал «колёса». В желудке у меня тяжёлые спазмы. Я останавливаюсь, и меня долго выворачивает зеленью, желчью. Во рту горький привкус. Меня качает, как пьяного матроса в шторм.

— Ничего, ничего, — сочувствует мне Таракан. — Потерпи немножко, скоро уже придём.

И мы приходим. На куче мусора, который дымится, как и всё вокруг, сидят существа в жуткой рванине, застывшие все в одной позе, одинаково уткнув головы в колени, терпеливо чего-то ожидая. Только один из этой компании поднимает навстречу нам голову.

— Кого ведёшь, Таракан?

— Хороший мужик, Филин. Наш человек. Совсем плох. Его покормить надо. Друган мой, загнётся, если не похавает чего, я его только на один раз привёл.

— Если на раз — ладно, — соглашается Филин, заросший седой неряшливой бородой. — Сегодня Гуля не пришёл. Да и грех не покормить человека.

— Опять кого-то кормить, — подаёт голос горбатая старушка, подняв сморщенное лицо, с трудом оторвав его от острых колен.

Я смотрю на эту старуху, на сморщенное это лицо, на безобразный горб, на седые космы, которые выбиваются из-под солдатской шапки-ушанки, смотрю ей прямо в беззубый, шамкающий рот, смотрю на грязный платок, укрывающий худые плечи под грязной бабьей кофтой, и нет во мне жалости. Есть во мне злоба. Злоба и ненависть к этой жадной старухе с визгливым голосом.

— Ты на Петюню не обращай внимания, — бормочет мне Таракан. — Он молодой ещё, и глупый. Он в Грозном в психушке лечился, инвалид детства, а как началась вся эта заваруха, психушку разбомбили, а он сбежал. Прибился к беженцам, каким-то чудом до Москвы добрался. Тут ему менты на вокзале зубы выбили. Да ты не сомневайся, еды хватит, и будет всё так, как Филин скажет, он тут главный.

А чего мне было беспокоиться? Я уже ни о чём не беспокоился. По смотрел ещё раз на этого Петюню, который и обликом и голосом больше напоминал старуху. Сел молча рядом с Филином, уткнул голову, как и все они, в колени, и куда-то провалился.

Разбудил меня толчок в бок. Это Таракан меня толкнул. Остальные уже суетились возле подъехавшей машины, угрюмый водитель которой в грязном белом халате поверх спецовки, открывал борта.

В машине стояли ящики, в которых была колбаса. Целые батоны колбасы, я даже глазам своим не поверил. Но водитель хлопнул безжалостно бортом и кивнул головой толпящимся в нетерпении в сторонке:

— Чего встали? Мне некогда, шевелитесь, мыши серые, быстро разгружайте!

И все бросились к машине. Как видно, народ был сплочённый, каждый знал своё место. Кто-то сразу же полез наверх, кто-то остался внизу. Филин посмотрел на нас с Тараканом, остановил какого-то доходягу, который лез вверх, велел ему остаться, а мне лезть в машину. Доходяга что-то проворчал, но подчинился, а я так и не спорил. Мне было всё едино. Я сам был такой же деревянный, как ящики с колбасой.

Я таскал эти ящики по дну кузова машины, у меня их принимали внизу и оттаскивали в сторону, сортируя по команде Филина. Колбаса дурно пахла, вся была густо покрыта белым налётом и слизью, но это была колбаса. Я с трудом сдерживался, чтобы не вцепиться в неё тут же зубами, и дрожал от нетерпения.

Как я продержался до конца разгрузки — не знаю. Знаю только, что с машины я не спрыгнул, а вывалился, как стоял, так и упал, лицом вниз хорошо ещё, что в мягкий мусор.

Я сразу же бросился на подгибающихся ногах к заветным ящикам, но оказалось, что спешил напрасно. Меня, как новенького, заставили зачем-то идти за кипятком, вместе с Тараканом и Петюней. Мы шли к маячившему вдалеке вагончику. Там нам навстречу вышел мрачный мужик в оранжевом грязном комбинезоне, молча вынес корыто и два ведра, Таракан отдал ему смятые купюры, тот ушёл в вагончик, и вернулся, волоча за собой шланг, который он тщательно пережимал посередине. Он наклонил шланг и гаркнул на меня:

— Чего вылупился?! Ведро подставляй!

Я засуетился, подсунул ведро под шланг, мужик разжал пальцы, и брызнул из шланга крутой кипяток. Я не успел вовремя отдернуть руку и мне попало на кисть, но боли я не почувствовал, только с удивлением смотрел на вздувающийся прямо на глазах волдырь. Всё моё воображение, все чувства были парализованы ящиками с колбасой. Выше этого моё воображение не залетало. Так же молча, не отвечая на какие-то слова Таракана, которые не доходили до моего сознания, я тащил ведро кипятка в сторону оборванцев, копошащихся возле ящиков с колбасой. И в голове моей стучало: