— Антракт, — бодро закричал моряк. — Кончерт передаваты закинчено. Не слышу брухлывих оплыскив.
— Тихо! Не ко времени веселье, товарищ моряк. Пока затишье, надо поесть.
Достали три банки тушенки, крепкие черные сухари, вскрыли консервы, разделили на шестерых, причем шестым вместо Кузьмича оказался пленный. Опять с моряком и партизаном произошла перепалка, но «языка» все-таки покормили.
Вскоре снова застучали пулеметы, затрещали автоматные очереди, закашляли минометы — гитлеровцы пообедали и приступили к «работе». Было слышно иногда, как урчат далеко у входа в ущелье танк и броневики. И оттуда тоже доносились выстрелы, взрывы гранат, раза два рявкнула танковая пушка. По характеру огня чувствовалось, что ни атак, ни контратак не предпринимается, идут позиционные бои.
Ближе к вечеру в той стороне, где мы допрашивали пленного, послышался шум, какие-то команды и крики на немецком языке. Мы выбрались из-под навеса, заняли оборону на выходе из щели. Не знаю, то ли мы идеально уничтожили следы, то ли немцы и не искали нас, — во всяком случае, галдеж и лающие команды врагов стали удаляться вверх по склону и скоро потонули в общем шуме вялой перестрелки. Мы снова вернулись в устье ущелья. Пленный запросился по нужде. Чертыхаясь и грозясь, партизан повел его вниз к ручью. И тут из-за горы вывернулся низко летящий немецкий самолет. Все произошло в считанные секунды. Снизу, от ручья, донесся какой-то заячий визг, и вслед за ним, словно разодрав чудовищное полотно, оглушительно протрещала пулеметная очередь, и самолет, оглушив и ошарашив нас грохотом и ревом, пронесся дальше над долиной в сторону моря.
Я уже хотел бежать к ручью, когда снизу из кустов появился побелевший Костин.
— Капут фрицу, — прохрипел он, приблизившись. — Чего боялся, гад, то и случилось: от своей, немецкой пули сковырнулся.
— Короче и ясней, — потребовал Жадченко.
— Да и так коротко. Сидел под кустом, а появился самолет, он, подлец, назло или с перепугу заорал и вдоль ручья кинулся. Ну, и прямо под пулемет. Наповал.
— Так его видел летчик или нет?
— А черт его знает. Может, и видел, да что сделаешь, когда гашетку уже нажал. Да не волнуйся, командир. Это даже к лучшему.
— Чего ж тут лучшего? И мы демаскированы, и «язык» пропал.
— «Язык», верно, пропал. Да что с него еще возьмешь? Он все выложил, а возиться с ним по тылам… ну его к лешему. А насчет демаскирования, так я иначе соображаю: хорошо, если его летчик увидел. Я-то был укрыт. А немцы вверху шумели, небось его искали. Теперь летчик доложит — и порядок. Поскольку свои кокнули — объявят, должно, дезертиром или еще как там у них. Придет похоронная команда, закопают вонючего сверхчеловека, а Грете пошлют похоронку и медальон.
— Стратег! — неопределенно отозвался Жадченко. — Тогда вот что: ты, Костин, дуй к убитому и положи ему в карман все изъятые нами документы. Остальным — дружно разобрать укрытие, растащить ветки, раскидать хворост, уничтожить следы стоянки и по-быстрому собраться в поход. Немцы могут появиться тут с часу на час. А нам до темноты надо кружить в этом районе, чтоб Кузьмича встретить.
Новое место выбрали под скалистым обрывом на осыпи. Партизан убедил: на каменной щебенке следов не видно. Под скалой на месте выветренного известняка крепкий мергелевый пласт образовал достаточно глубокую нишу, укрывшую нас от воздушного наблюдения. Мы разошлись в разные стороны, провели «звездную» разведку и рекогносцировку. Вражеские позиции обнаружились где-то метров на четыреста — пятьсот ниже по склону. Выше нас, за перевалом, разместилась батарея батальонных минометов противника. На нас от минометчиков дороги не было, был каскад обрывистых скалистых осыпей, справа обрубленных почти вертикальной стеной вниз, в ущелье, а слева круто уходивших вверх, туда, где громадились вершины покрытых лесом гор. Влево и вперед мы выдвинули наблюдателя и занялись оборудованием новой стоянки.
Когда стемнело, нас под каменным навесом, обтянутым плащ-палатками и обложенным каменными глыбами, приютило довольно удобное укрытие от ветра, дождя и наблюдения. Моряк опять было заикнулся о костре, но партизан грубо оборвал его, посоветовав «разуть глаза» и посмотреть, что делается под нами. Действительно, всю долину охватывало кольцо костров, огней и вспышек от выстрелов. Видимо, гитлеровцы перестали опасаться окруженных, а может быть, умышленно демонстрировали непроходимость «кольца».
— Так это ж нам на руку, — обрадовался моряк. — В этом хороводе огней нашего никто и не заметит.
— Слушай, краб, — сердито заговорил, партизан. — Ночью, в море, в расположении твоей эскадры появится новый топовый фонарь. Его ваши сигнальщики заметят или нет?
— Так то ж море, борода! Конечно, заметят. И тут же — семафор. А нет, так и дозорный катерок подгребет…
— Ну вот. Ты что ж, хочешь, чтоб и к нам дозорный катерок подгреб? Давно сказано: в бою и к дураку с умной меркой подходи. А немцы они не дураки…
Дальше разговор принял неделовой характер на тему: «Так кто же дурак?», но идея костра больше не возникала.
Мы уже собрались поужинать, когда услышали негромкий окрик дозорного и хриплый знакомый голос в ответ. Вернулся Кузьмич.
Мы радовались как дети, заждавшиеся отца. Жадченко еле утихомирил группу.
— Ты как же нашел нас, Василий Кузьмич? Я ведь только через час думал посылать человека в условленное место, а ты тут как тут!
— Энто я опосля обскажу, — уплетая консервы, исчезавшие где-то в кудлатых зарослях на его лице, невнятно бормотал Кузьмич. — А щас нада хлопцев вызволять. Бо загинут.
Подкрепившись, Кузьмич рассказал о встрече с командирами окруженных частей. Выяснилось, что наших в «котле» значительно меньше, чем говорил пленный, но положение их действительно критическое. На исходе боеприпасы, продуктов уже два дня нет, раненых — больше ста человек, из них половина — тяжелые, без носилок не обойтись. Бойцы предельно измотаны и обессилены. Появились настроения безысходной обреченности и апатии.
— Ну, Кузьмич, ты ж и мастер разрисовывать. Тебе только ад малевать в какой-нибудь деревенской церквушке, — невесело пошутил Жадченко. — Однако ж выручать надо. За тем и пришли.
— Эге ж. Там у них за старшего такой суровый, осанистый… Вроде полковник. Так он хотел бы с тобой повидаться, командир. План прорыва вместях обмозговать.
— Проведешь? — сразу встрепенулся Жадченко. — Меня к нему проведешь?
— Дык а чо ж? Однако послушай, чего я тут надумал, пока по вашим следам шел.
— Какие следы?! Ты это брось, старик! — возмутился вдруг разведчик. — Мы чисто уходили.
— Ну, для немца, можа, и чисто, а для меня — як коровы на грядке натоптали… Да не о том речь. Я чего хочу сказать, командир. Тут по правую руку — обрыв. Добрый обрыв. Должно, и козел с него не скакнет. Потому немцы его не стерегут и проход сюды, как ловушку, оставили, не прикрытый.
— Так-так, — нетерпеливо заторопил его Жадченко. — Что ж ты предлагаешь? Идти в эту ловушку?
— Верно. Идти. Токи заранее подготовиться. Лестницы сплести. Из тех же обмоток. Спустить тута группу человек двадцать — тридцать, а потом к ним тем же путем — ранетых. И пущай тихо по ущелью отходят на Вербовую балку. Там немца нету — я тут местного одного встретил, расспросил. А остальные, развязав руки, могут всем скопом вдарить на Кабахаху. Это я так кумекаю. Ну а вы там с полковником решайте по-своему.
…Не знаю, как прошла встреча у Жадченко, но план был в основном принят. Мы потратили еще сутки на переправу и спасение раненых. Правда, на исходе операции немцы что-то учуяли, забеспокоились, прочесали взводом автоматчиков район, через который мы выводили раненых из «котла». Но мы успели убрать самодельные лестницы и сами отошли на осыпь. Ну а дальше что ж? Обычный бой на прорыв кольца и выход из окружения. Понятно, бой свирепый, не на жизнь, а на смерть. Мы своей группой ударили по батарее батальонных минометов, отвлекли туда внимание гитлеровцев, а тем временем окруженные наши морские пехотинцы молча, без выстрела, атаковали немцев, разорвали кольцо и, сметая тыловые заслоны и не успевшие опомниться резервные части врага, вышли в Широкую щель, а дальше на Кабахаху. Оттуда Кузьмич провел отряд в район нынешней улицы Видова, и здесь в последнем хрипящем рывке десантники с тыла проломили немецкую передовую и вышли на Малую землю.