ПИДЕ: "Распоряжением от 19/12/1955 г. была подвергнута наказанию No7 статьи 359 тюремного кодекса на 30 дней за поддержание секретной переписки с заключенным Жайме Серра о плане мятежа во время суда".

- Мы действительно наладили с Жайме обмен записками - готовились к линии защиты на процессе, который все время откладывался. Мы обсуждали линию защиты - ничего больше.

ПИДЕ: "Распоряжением от 24/3/1956 г. была подвергнута наказанию двумя месяцами карцера за то, что вместе с другими заключенными выломала дверь камеры, вызвав шум и скандал".

- Ложь. Меня нельзя обвинить в неуважительности. И вообще по натуре я человек спокойный. Но, как любой нормальный человек, я терпеть не могу хамства. Кто мог выломать двери в тюрьме Кашиас?! Это сейчас мы можем. А тогда... Я действительно потребовала в категорической форме, чтобы пидевцы предупреждали стуком, когда входили в камеру к женщинам. Это их взбесило: они мечтали об одном лишь - сломать достоинство заключенного; когда не выходило мстили.

ПИДЕ: "Судима 9/4/1957 г. Приговорена к 3 годам и сорока дням тюремного заключения, лишению политических прав на 15 лет. С подсудимой взимается 270 эскудо в пользу государства за предварительное заключение в тюрьме".

- Мягкость приговора - после четырех лет предварительного заключения объясняется тем, что меня из зала суда повезли в госпиталь - требовалась операция по поводу открытого туберкулеза. Через восемь дней после операции меня снова увезли в тюрьму.

В мире развернулась кампания за мое освобождение. Я вновь попала в госпиталь. Трибунал рассмотрел дело и постановил заключить меня в тюрьму, не соглашаясь на "условное" освобождение. Однако товарищи не дали этому осуществиться. Из госпиталя меня вывезли на заранее подготовленную конспиративную квартиру. С 1959 по 1962 год я лечилась в санаториях за границей. ПИДЕ не оставляла меня без внимания в Париже, где я представляла португальских женщин во всемирной организации женщин, и во всех тех странах западной Европы, где мне приходилось тогда бывать по поручению партии. То, что они не схватили меня все эти годы, - не моя заслуга, это - заслуга моей партии".

По дороге в Сетубал завернул на набережную огромной Тежу и остановился возле белого памятника, как бы устремленного внутренней своей идеей к воде: "Первооткрывателям новых земель". Скромная надпись, а сколько за нею истории: отринутый лиссабонским двором Магеллан, признанный Васко де Гама, Генрих Мореплаватель, стремившийся завоевать Марокко, - даже ценою предательства своего младшего брата. Тихо. По зеленым газонам ходят голуби. Няни выгуливают детишек. В голубом мареве тонко прочерчен огромный мост через Тежу, в прошлом - "имени Салазара", ныне - мост "25 апреля", истинное чудо Европы.

Поехал в Эсторил - аристократический курортный город вблизи Лиссабона, километрах в пятнадцати от центра. Пальмы, дамы с собачками; загорелые, седые красавцы в открытых гоночных "порше". Где-то здесь, на одной из тенистых улочек, доживал свои последние годы гроссмейстер Алехин. Почему в Португалии? Может быть оттого, что м а н е р а разговора русских и португальцев очень похожа? Или его - как любого истинного гения - тянуло в красивую, чуждую ему, тоскливую провинцию? Но ведь одиночество и покой хороши тогда лишь, когда творец знает, что кончив работу, он может снова вырваться в шум, гомон, радость, печаль - в жизнь, словом...

Казино окружено пальмами. Пальмы толстые, огромные не обхватишь втроем. Но не очень высокие (иначе про пальму не скажешь - слишком уж красива и благородна. Не говорить же о царь-дереве - "длинная"?)

...Смешно: в туалете казино проявляется характер посетителей. Сидит себе буржуй в кафельной кабинке и чертит автомобильным ключом на двери: "Да здравствует СДЦ!", "Слава Спиноле!" Хорошее место для буржуйского самовыражения. Благопристойный господин в бабочке, - а ведет себя как хулиган в окраинном кинотеатре.

Ехал домой через Рештелу - самый фешенебельный район города. Вдоль шоссе, на опушке оливковой рощи стоят проститутки. Буржуи приезжают сюда во время обеденного перерыва. Предпочитают супу и мясу "корыстную" любовь.

Встретился с актерами Студенческого театра. При фашизме страна не знала, что такое театр. Тяга к зрелищу, к проблематичному зрелищу - повсеместна. Трудно с помещениями, со средствами, с преподавателями. Много увлеченности, но совсем нет мастерства. Возмущаются ультралеваками: те выпустили листовку: "Баллада о солдате" - ревизионистский фильм! Восторженно говорят об Урбанском - видели фильм "Коммунист".

Слушая их, вспомнил, как много уже лет назад мы сидели в маленькой, насквозь прокуренной комнате на Житной улице: режиссер Александр Аронов, Евгений Урбанский, два студийца и я. Аронов часто закуривал новые папиросы, забывая гасить старые. Из-за этого пепельница, стоящая на столике, казалась таинственной чашей в храме огнепоклонников.

Шла репетиция пьесы Шварца по мотивам сказок Андерсена. Студийцы сидели в креслах друг против друга. Наташа это Герда, Андрей - ворон.

- Но, сударь, - Герда нежно, по-детски прижимала руки к груди, - я думаю, с людьми не случилось ничего плохого?

- Нет, нет, - коварно усмехался ворон, - все ерунда. Люди во дворце, там сегодня праздник, там пир на весь мир...

Ворон на секунду замолк, близко и зловеще подвинулся к Герде, пристально посмотрел на нее.

Урбанский еще ниже опустил голову и весь напрягся. Я это чувствовал плечом. Мне непонятно: что это Женя напрягается и опускает голову?

- Но вы, я вижу, - ворон переходит на шепот, - чем-то озабочены?

Герда опустила свои детские руки на острые колени и медленно отвернулась.

- Ну! - еще таинственнее и многозначительнее продолжал выспрашивать ворон, - что же вы молчите?! Отвечайте!

Снова пауза. А потом - на самых высоких тонах:

- Я добрый ворон!

Он подвинулся почти вплотную к Герде и резко воскликнул:

- Я могу помочь вам!

(Герда смотрит на ворона, который весь согнулся, он весь - ожидание ответа, но я вижу, - Герда совсем не верит ему.

И уже не Герда сидит передо мной в кресле, а Наташа в голубом вельветовом платье и в стоптанных туфлях на толстой резиновой подошве: чуда не получилось, ибо истинный театр - это чудо.)

Урбанский медленно поднял голову:

- Давай все сначала, Наташа...

Обернулся к Аронову:

- Можно?

Тот кивнул и закурил новую папиросу.

- Но, сударь, - начинает Герда, - я думаю, с людьми не случилось ничего плохого...

Урбанский - вовсе не ворон. Так мне кажется поначалу. Он - придворный сплетник: веселый, добродушный, чуточку пьяный.

- Нет, нет, - п р о б р а с ы в а е т он, - все ерунда! Люди во дворце, там сегодня праздник, там пир на весь мир. А вы, я вижу, чем-то встревожены?

Этот вопрос студиец Андрей выделял. Урбанский спрашивал невзначай, именно так, как спросил бы придворный сплетник: сытый, милый, добродушный.

Герда вздыхает.

"Ого! - думает ворон. - Что-то любопытное!"

Ворон заинтересован. Он подвигается к девушке, торопит:

- Ну что же вы молчите? - чуть обиженно спрашивает он. - Отвечайте же! Я добрый ворон (в этом легкое кокетство), я смогу помочь вам! (А здесь уже неуверенность в себе.)

Я смотрю на Урбанского - не вижу его. Я вижу ворона, который разговаривает. А пойди, не поверь ворону, который умеет разговаривать. Конечно, поверишь! Ведь это - чудо!

- Не могли бы вы, - говорит Герда, - найти мне одного мальчика...

- Мальчика? - повторяет ворон ее интонацию. - Говорите, говорите, очень интересно...

И Герда рассказывает историю о том, как пропал мальчик Кай.

Я смотрю на нее и не вижу вельветового платья, ботинок на толстой резине. Я вижу девочку в чепчике и в деревянных остроносых башмаках. А рядом со мной сидит ворон. Шея у него вытянута, а голова чуть склонена вправо. В глазах, полуприкрытых веками - любопытство, нетерпение и, где-то в самой глубине, безразличие...