— Да, хороша, очень, — прошептала наконец, как будто про себя. — Румяна у тебя какие?

— Я не румянюсь.

— Ну-у!

Помочила на языке мизинец и, подняв его к лицу ее, спросила:

— Можно попробовать?

— Можно.

Анки тихонько провела по щеке ее пальчиком и посмотрела на кончик его, не покраснел ли. Нет, не покраснел.

— Чудеса! — удивилась она. — Сколько тебе лет?

— Двадцать.

— Как же такая молодая?

— А разве двадцать лет старость?

— По-нашему, да. В десять лет у нас выходят замуж, а в тридцать бабушки. Ну, да впрочем, у вас там, на севере, все по-другому: солнце старит, холод молодит, — повторила она с удовольствием, видимо, чужие слова.

Села по-прежнему, охватив колени руками, задумалась.

— Что ты смеешься? — спросила, опять глядя на нее в упор своим тяжелым взглядом.

— Я не смеюсь, а радуюсь, — ответила Дио.

— Чему?

— Не знаю. Так, просто, что ты пришла.

— У тебя все просто… Ты думаешь, я маленькая?… Что он тебе обо мне говорил?

Дио поняла, что «он» — Тута.

— Говорил, что ты умница, красавица и что он тебя любит больше всего на свете.

— Вздор! Это ты из любезности… Оба, должно быть, надо мной смеялись. Говорил, что я в куклы играю?

— Нет, не говорил.

— А вот и играю! Прошлым летом играла, и еще буду, если понравится. Мне все равно, что смеются. Царь говорит: «Маленькие лучше больших; мудрее, — больше знают. Вечность, говорит, дитя, играющее… играющее…»

Забыла, во что играет Вечность; покраснела.

— Ах, чтоб тебя, окаянный! Опять нашерстил, нагрел голову!

Сорвала с головы и отшвырнула парик. Тальковая чашечка звякнула об стену; стебель цветка сломался, и цветок повис жалобно.

— Думаешь, я для тебя нарядилась? Как бы не так! Во дворец иду, на вечерю…

Под париком обнажилась бритая голова с таким удлиненным, тыквоподобным черепом, что Дио чуть не вскрикнула от удивленья. Длинная форма голов у египетских девушек считалась особенной прелестью. Из Митаннийского царства, полуночной земли в верховьях Ефрата, откуда была родом Тэйя, мать Ахенатона, занесен был в Египет странный обычай вкладывать в лубки головы новорожденных детей, чтобы удлинять черепа. Все царские дочери были длинноголовыми. У знатных женщин, а потом и у мужчин тоже вдруг черепа удлинились: из тончайшей антилопьей кожи изготовлялись головные накладки, «царские тыковки».

Может быть, царевна Анки нарочно скинула парик, чтобы похвастать перед Дио: «У тебя, мол, румянец, а у меня царская тыковка!»

— А что, правда, говорят, ты колдунья? — спросила вдруг.

— Нет, не правда.

— За что же тебя сжечь хотели? Дио молчала.

— Опять не хочешь сказать?

— Не хочу.

— Бога Быка убила, Мреура вашего, Аписа?

Апис был Мемфисский, а Мреура — Гелиопольский бык, воплощенный бог Солнца.

— Был и у нас Мреура, — продолжала Анки, не дождавшись ответа. — В позапрошлом году умер. Я его очень любила. Старенький, слепенький. В стойло, бывало, зайду, обниму, целую в морду, а он меня языком лижет в лицо, мычит на ухо, как будто сказать что-то хочет… И такого убить, Господи! Все равно что ребенка…

Помолчала, поглядела на нее исподлобья и вдруг объявила:

— А во дворце вощанку нашли.

— Какую вощанку?

— Восковую куколку, заговоренную; сердце иголкой проколото; чье на вощанке имя, тот умирает. Имя царя было на ней: в царской спальне нашли…

Еще помолчала и спросила:

— Сколько дней, как приехала?

— Пять.

— А вощанку третьего дня нашли.

— Ну так что же?

— Ничего. Языки у людей незавязанные, мало ли что говорят… А ты что все дома сидишь, только по ночам выходишь, прячешься?

Злой огонек блеснул в глазах ее, губы задрожали, лицо искривилось, и, глядя на Дио в упор, спросила она задыхающимся шепотом:

— Ты его наложница?

— Чья?

— Тутина.

Дио всплеснула руками:

— Ох, царевна милая, какой вздор!

— Почему вздор?

— Потому что я ничьей наложницей быть не могу: жрицы Матери — вечные девы. И потом, у каждого свой вкус. Его высочество… Можно правду сказать, не рассердишься?

— Говори.

— Его высочество очень хорош, но мне совсем не нравится!

Анки посмотрела на нее, глубоко вздохнула, как человек, у которого внезапно прошла сильная боль, и прошептала:

— Правда?

— Ну, посмотри мне в глаза, разве не видишь, что правда?

Анки заглянула ей прямо в глаза; потом отвернулась, закрыла лицо руками, и вдруг худенькие плечики ее задергались, все тело затряслось от неслышных рыданий.

Дио подсела к ней, обняла ее и прижала к себе длинную, бритую головку, «царскую тыковку».

— Не веришь?

— Нет, верю. Я ведь давеча знала, что все вздор — и колдунья, и вощанка. Я все нарочно…

— Так о чем же ты плачешь?

— О себе, о себе, что такая злая, подлая! Я тебя как увидела давеча, сразу полюбила и разозлилась. Я всегда, кого люблю, злюсь на того… Ох, да ведь ты еще всего не знаешь! Я карлика Иагу, — старый слуга, верный пес, любит меня, как душу свою, — я его подговорила, чтобы тебя убил, если правда, что ты Тутина наложница. Я бы и его и себя убила, — вот я какая! Как бес в меня войдет, все могу сделать…

Опять заплакала.

— Ну, полно же, полно, девочка моя хорошая, солнышко мое ясное! — шептала Дио, гладя ее по голове, и вдруг вспомнила, что так же, с теми же почти словами, ласкала Эойю. — Все прошло, кончено! Будем любить друг друга, хочешь?

Анки ничего не ответила, только прижалась к ней крепче. Дио молча поцеловала ее в губы и сама заплакала от радости.

Радость, как солнце, вставала в душе ее, и таял в ней давешний страх, как тень в солнце.

«Милая, милая девочка, — думала она, — это он сам, Ахенатон, Радость-Солнца, послал тебя ко мне вестницей радости!»

Радость возвестила людям, в безмолвии ночи, труба. Одна, другая, третья, и десятки, и сотни труб трубили Атонову песнь:

Трубы трубили во всех концах города, отзываясь в горах многоголосыми гулами. Как петухи перекликаются, ночью солнце поют, так и эти трубы в тот предутренний час, когда сон людей смерти подобен, как пелось в Атоновой песне:

Но спящих будила труба, как некогда Господень зов разбудит мертвых. Старики и дети, рабы и свободные, бедные и богатые, чужеземцы и египтяне — все бежали навстречу грядущему солнцу, богу Атону.

Дио проснулась от звука трубы в маленькой часовне Атонова храма, где спала в эту ночь, с хором певиц, игральщиц и плясуний, которые должны были сопровождать ее в пляске перед царем.

— Трубы трубят, трубы трубят! Вставайте, девушки! Солнце рождается, радуйтесь! — услышала она говор проснувшихся.

Обнимались, целовались, поздравляли друг друга с новым солнцем — новою радостью.

Взбежали на плоскую крышу храма.

Ночь была теплая; ветер с юга подул после полуночи, и вдруг потеплело. Белые, круглые, большие облака плыли по небу, как паруса. Мутно-пушистые звезды мигали, как задуваемые ветром огни, и ущербный, выщербленный месяц, желтый, как латунь, падал, опрокинувшись, на черные зубцы Ливийских гор.

Небо, воды, земля, злаки, звери — все еще спало; только люди проснулись. Город внизу кишел как муравейник. В окнах домов зажигались огни, плошки дымились на кровлях, факелы рдели на улицах, и темные толпы текли по ним, как темные воды. Слышался гул голосов, шелест шагов, топот копыт, грохот колес, ржанье коней, воинский клич, и надо всем немолчные зовы труб — Атонова песнь: