После Фиванского бунта Иссахар приехал в Ахетатон — Город Солнца для свиданья с братом Элиавом и с порученьем от Птамоза, таким тайным и страшным, что не только ни с кем не говорил о нем, но и сам боялся думать.

В получасе ходьбы к востоку от города, на дне глубокой котловины, между скалами Аравийских предгорий, находился тюремный поселок израильтян, осужденных на работы в соседних каменоломнях Хат-Нуба. Египтяне называли его Селеньем Пархатых, а израильтяне — Шэолом — Адом.

Дней десять после рождества Атонова шел Иссахар на свиданье с братом в Шэол.

Семидесятилетний старик, с тонким и сухим, в глубоких морщинах, смуглым лицом, с длинной белой бородой, похожий на Авраама, двоюродный дядя Иссахара, богатый купец из города Таниса Ахирам, сын Халева, шел рядом с ним. Узкою козьей тропинкой взбирались они по западному склону одного из холмов над Шэолом.

Солнце заходило в красную мглу, как бы лужу запекшейся крови, и голые, желтые известняковые скалы, кое-где залитые волнами зыбучих песков, пламенели, как раскаленные докрасна.

— А что, племянничек, бунтовал, небось, и ты в Нут-Амоне? — спросил Ахирам.

— Я? Нет. Я человек смирный. Да нам и святой отец бунтовать не велит, — ответил Иссахар. Святым отцом называл он Птамоза.

Старик покачал головой недоверчиво:

— Врешь, ой, по глазам вижу, что врешь! Все вы, жрецы Амоновы, — бунтовщики… А только помни, сынок, бунтом ничего не возьмешь.

— А чем же? — спросил Иссахар.

Старик лукаво усмехнулся и погладил свою длинную белую бороду.

— А вот чем, слушай. Праотец наш, Авраам, как сошел от голода из Ханаана в Египет, сказал Сарре, жене своей: «Ты у меня красавица; скажи же египтянам, что ты — сестра моя, чтобы мне хорошо было через тебя». Так она и сделала, и взята была в дом фараона, и хорошо было Аврааму через нее: был у него мелкий и крупный скот, и ослы, и рабы, и рабыни, и лошаки, и верблюды. А фараона поразил Господь за Сарру, жену Авраамову, лютыми казнями. Так-то, сынок. Благословен Израиль, народ, хранимый Господом! Он попирает выю врагов своих не бунтом, не силой, а мудростью, — заключил старик, и глаза его засветились плутовством Авраамовым.

Молодой орел поднялся со скалы, медленно взмыл, озаряемый снизу заходящим солнцем, серебристо-седой, царственный, и плавными кругами закружил, высматривая добычу в степи, сосунка антилопы или степного стрепета.

«Я носил вас как бы на орлиных крыльях и принес вас к Себе», — вспомнил Иссахар слово Господне к Израилю. «Так и меня сейчас несет!» — подумал он. Вспомнил также, что говорил ему Птамоз, посылая в Город Солнца: «Будь тверд и мужественен, сын мой, ибо с тобою Господь: Он совершит за тебя».

И дал ему нож, маленький, бронзовый, жертвенный, с головой бога Амона-Овна вместо рукояти: на что, не сказал, и он не спросил, — сам понял.

Вспомнив это, засунул руку под плащ, за широкий кожаный пояс и, нащупав в нем спрятанный нож, сжал рукоять нежно и крепко, как любящий — руку возлюбленной. «Ну что же, страшно? — подумал. — Нет, ничего не страшно с Ним: Он за меня совершит. Несет, несет и принесет к Себе!»

Обернулся к Ахираму и сказал:

— Дядюшка, достань мне пропуск!

Все эти дни хотел это сказать, но не смел; сам еще за минуту не знал, что скажет.

— Какой пропуск?

— На завтрашний день, во дворец.

— Да что ты, сынок, ошалел, что ли? Где я тебе, на ночь глядя, пропуск буду доставать?

— Дядюшка, ты все можешь, у тебя везде ходы, лазейки. Достань же, миленький, достань! — умолял Иссахар так, как будто дело шло о спасеньи жизни его.

— А тебе на что? — спросил Ахирам, вглядываясь в него пристально.

— Чтобы видеть царя.

— Да ведь ты его уже видел.

— Плохо, издали. Завтра день прошений: всех подпускать будут к престолу. Близко увижу, лицом к лицу. Очень мне нравится. Радость-Солнца, Радость-Солнца, видеть его — радость! — говорил Иссахар умиленно, восторженно.

— Нет, не будет тебе пропуска, — сказал Ахирам, покачав головою решительно. — Бог тебя знает, что у тебя на уме, еще беды с тобой наживешь!

Иссахар вынул мошну из-за пазухи, достал из нее большого, в полпальца, священного жука, Хэпера, из чудесной синайской лапис-лазури, и подал его Ахираму.

Тот жадно схватил его, взвесил на ладони и долго, тщательно разглядывал.

— Славненький камешек! — проговорил наконец, колеблясь между восхищеньем знатока и желаньем сбить цену товара. — Есть на брюшке подпалинка, муть будто кажет, прозелень, а ничего, недурен, даже очень. Из казны Амоновой, что ль? Украл?

— Что ты, дядюшка, я не вор. Святой отец подарил.

— Ну-у! За что же! А впрочем, дураки на свете бывают всякие: дарят и ни за что… Сколько возьмешь?

— Ничего, только пропуск достань.

Глаза у старика разгорелись. Опять осмотрел камень, даже полизал, покусал; быстрым, как бы воровским, движеньем погладил свою Авраамову бороду, поднял бровь, прищурил глаз и сказал, отдавая камень:

— Слушай, сынок, в городе сегодня не ночуй: будет облава. Страженачальник Маху что-то пронюхал, бунтовщиков нут-амонских ищет. В Козьей пещере ночуй, над Шэолом. Нааман проведет. Если пропуск достану, приду туда до полуночи, а если нет, значит, дело плохо, — беги, душу спасай!

Иссахар опять подал ему камень, но он его не взял.

— Нет, вперед не надо. Будет товар, будет и плата — я честный купец.

Не лгал: был честен — плут и честен вместе, по завету Авраамову.

— Жалко мне тебя, Рыженький! — проговорил он тихо, со старческой благостью. — Брат твой, Элиав, погиб ни за что: как бы и тебе не погибнуть… Помни, сынок, люди на страданье рождаются, как искры пламени, чтобы устремляться вверх, а все-таки сладок свет солнца живым; и псу живому лучше, нежели мертвому льву.

«Душу мою за камень купил, и вот жалеет», — удивился Иссахар. Опять взглянул на орла, все еще кружившего в небе, вспомнил, что будет завтра, и сердце забилось от радости: «Несет, несет и принесет к Себе!»

Взошли на вершину холма и увидели внизу, в котловине, правильный четырехугольник совершенно одинаковых домиков, пересеченный сетью улочек и огражденный высокими стенами.

Мертвая пустыня была кругом: ни деревца, ни кустика — только камень да песок: зимою холодная могила, летом раскаленная печь: настоящий Ад — Шэол.

Снизу пахнуло на них как бы смрадом тлеющей падали. Ахирам повел носом, поморщился:

— Ох-ох-ох! Человечинкой пахнет, двуногой скотинкой. Ни колодца кругом, ни источника, а на реку-то за водой не находишься: в собственном смраде задыхаются, бедные.

Быстро спустились, всё той же тропинкой, на дно котловины и подошли к воротам Шэола. Ахирам постучался. Открылось оконце в стене, выглянул привратник, узнал старика и отпер калитку. Иссахара сначала не хотел пускать, но Ахирам что-то шепнул ему на ухо, что-то сунул в руку, и он пропустил обоих.

Длинные, узкие, прямые, как по шнуру вытянутые, улочки шли от площади у ворот в глубину селенья. Голая стена была с одной стороны каждой улочки, а с другой — дверцы в глиняных, низеньких, совершенно одинаковых домиках, подобьи скотских стойл: улочки — как бы тюремные ходы; домики — как бы тюремные кельи. Ни кладовых, ни житниц: всем заключенным в Шэоле выдавался казенный паек.

Лужи помоев с тучами жужжащих над ними мух, кучи помета, скотского и человечьего, смердели так, как будто все селенье было одна огромная свалка нечистот.

«Язву проказы наведу на домы ваши, — говорил Господь Израилю. — Если покажется язва на стенах домов, зеленоватые или красноватые ямины, должно выломать камни и бросить их на место нечистое; если же снова язва будет цвести, это проказа едкая; должно разломать сей дом».

Все домы Шэола цвели такими язвами. Мертвые камни изъедены были нечистью; тем более — живые тела людей: сыпи, чесотки, нарывы, лишаи, парши, коросты и страшные белые струпья проказы покрывали несчастных, заживо сошедших в Ад.

Царскою милостью разрешено было семьям узников жить вместе с ними; но и милость сделалась казнью: люди задыхались в тесноте еще большей. «Женки пархатых плодущие!» — смеялись тюремщики. «Умножая, умножу семя твое, как звезды небесные», — благословил Господь Израиля; но и благословенье сделалось проклятьем: дети рождались и умирали бесчисленно, киша в смердящем Аду, как черви в падали.