— Когда пришел указ? — спросил Хнум.

— В ночь, и должен быть исполнен сегодня же, солнце да не зайдет в непослушании царю, — ответил Иний.

— Так-так-так! — задолбил, как дятел, Хнум: имел такую привычку. — Гнали Отца, гнали Матерь, а нынче принялись и за Сына!

Сын был Хонзу — Озирис Фиванский, рожденный от Отца Амона и Матери Мут.

— Как же его истребят? Ведь он золотой, — сказал Хнум.

— Бросят в печь, расплавят, понаделают золотых дебенов, накупят хлеба и раздадут голодным: «Ешь бога, славь царя!» — объяснил Иниотеф.

— Как же так нехорошо? Ухух, помилуй, Ухух, помилуй! — завздыхала Нибитуйя.

Ухух был очень древний бог, всеми забытый: ни кумира, ни храма, ни жертв, ни жрецов — ничего у него не осталось, кроме имени. Люди помнили только, что был какой-то бог Ухух, а над чем и какой из себя, давно забыли. Но Нибитуйя за то и любила, жалела его и в трудные минуты жизни призывала не великого Амона, а Ухуха малого. «Никто-то ему не помолится, бедному, а вот я помолюсь, он меня и помилует!» — говорила старушка.

— Ну, а что же народ? — спросил Хнум.

— В ихний хлеб не очень верит, — ответил Иний, лукаво щурясь. — «Всё-де разворуют царские писцы, Атоновы прихвостни, — мимо рта у нас пройдет!» Ну, и жрецы поджигают: «Станьте, говорят, люди, за бога, не выдавайте на поругание лика пречистого!» А такие речи в народ — что огонь в солому. Сам, господин, знать изволишь, время нынче какое, долго ли до бунта!

— Так-так-так, страшное дело бунт!

— Чего страшнее! Сказано: «Потрясется земля, не вынесет, чтоб господами были рабы». Ну, да ведь и то сказать: чего ждать от рабов, когда царь…

— О царе не смей, рыбы съедят! — остановил его Хнум. Это значило: кто царя похулит, будет после смерти брошен в реку на съедение рыбам.

— А второй указ о чем?

— О гробничных землях, чтоб в казну отбирать: отберут у богатых и поделят бедным: полно-де мертвым живых объедать!

— Так-так-так, — задолбил Хнум и замолчал, загляделся на Нибитуйины быстро шевелившиеся ручки, пеленавшие мумию кузнечика.

— Ухух, Ухух, помилуй! — опять завздыхала она и, оставив кузнечика недопеленутым, подняла на мужа круглые от испуга глаза. — Как же так, Хнум, чем же будут кормиться покойнички?

— Молчи, старая, не твоего ума дело, знай своих жужелиц! — проворчал он, потрепал ее по плечу, улыбнулся, и лицо его сделалось очень добрым, странно похожим на лицо жены, несмотря на разность черт; казалось, что это брат и сестра: так часто бывают похожи к старости дружно живущие супруги. — Сыты будут мертвые, небось; как бы только нам, живым, не пришлось хуже мертвых! — прибавил он угрюмо.

В самом деле, не очень боялся за мертвых. Если бы вышел указ, чтобы людям хлеба не есть, пива не пить, — ели-пили бы по-прежнему: то же будет и с этим указом: живые мертвых кормить-поить не перестанут, потому что весь Египет на том и стоит, что у живых и мертвых — хлеб один, одно пиво — плоть и кровь бога Хонзу Озириса, сына Божьего.

— А придется-таки взятку дать Атоновым сыщикам, — продолжал Иниотеф.

Бесстрашие Хнума не нравилось ему: по дурной привычке слишком бойких слуг, он любил пугать господина, чтобы выказать перед ним свою важность.

— Пронюхали, псицыны дети, что в гробнице у милости твоей два Амонова лика не замазаны. «Надо, говорят, осмотреть». А найдут — беда: всё разорят, запакостят, а то и в суд потащат — не развяжешься!

— Как же узнали? — удивился Хнум.

— Кто-нибудь донес.

— Кому бы? Никто из чужих не видал.

— Значит, из своих.

— Это он, он, он, Юбра, злодей, змея подколодная! — всполошилась Нибитуйя. — Говорила я тебе, Хнум: не держи эту язву в доме, сошли его на Красную гору бить камни или каналы рыть в Устьи, чтобы его трясовица трясла, окаянного! Снюхался недаром с Атоновыми слугами. Дело-то какое сделал, подумать страшно, на святых Ушебти руку поднял, безбожник! А ты его милуешь…

— В яму посадил, чего еще?

— Что ему яма, змее! В яме-то еще слаще, чем на работе, бездельнику. Я ведь знаю, Хнум, ты ему от меня потихоньку два каравая хлеба на день выдаешь да пива горшок. Жрет, боров, жиру нагуливает да над тобой же смеется, дрыхнет весь день и песни поет богу своему нечистому, тьфу!

— Да ты-то чего взбеленилась, жужелица? — проговорил Хнум и посмотрел на нее с удивленьем.

Обменялись глубоким взором, и он от нее отвернулся, сурово нахмурился. А Нибитуйя встала и поклонилась мужу низко, в пояс:

— Прости, господин, рабу свою, если что не так молвила сдуру. Лучше моего все знать изволишь. А только боязно, — не утерпела, посмотрела на него опять глубоким взором, — ох, боязно мне за тебя, Хнум! Любишь ты его, балуешь, а он на тебя жало точит, за твое же добро на тебя злобствует, а такая злоба злее всех…

Иний исподтишка улыбался: добился-таки своего — встревожил господ, хотя и сам еще не знал чем: не такая-де птица Юбра, чтобы из-за него тревожиться.

— Ну, ладно, — проговорил Хнум, как бы очнувшись. — Все пустое. Юбру я не со вчерашнего знаю: глуп, как осел, а этого… этого не сделает: верный слуга…

И вдруг, оборвав, спросил Иния:

— Новый хлеб ссыпают?

— Так точно, господин.

— Ну-ка, пойдем, посмотрим; опять не умнут, лентяи, как следует.

Встал и пошел через сад на гумно.

«Мертвые мухи портят благовонную мазь мироварника: то же делает и малая подлость со всею жизнью человека почтенного», — часто думал Хнум с горькой усмешкой в последние дни. Вот что произошло в доме его.

Мудрые знают, что тот мир, «второй Египет», совершенно подобен этому, хотя и обратным подобьем, как бы опрокинутым в зеркале; здесь всё к худу, к смерти, а там — к добру, к вечной жизни. Но и там, в небесных полях Иалу, справляют блаженные Ка, тени умерших, все полевые работы — пашут, сеют, жнут, собирают в житницы, и роют каналы, и строят дома. Для этих работ господам нужны рабы. Вот почему ставились в гробницах триста шестьдесят пять — по числу дней в году — глиняных куколок-мумиек: каждая — с заступом в руке, с мелким рабочим снарядом в мешке за плечами и с иероглифною на груди надписью: «Ты, Ушебти, Ответчик, такой-то, принадлежавший господину такому-то, буду ли я бран, буду ли я зван на работу, — стань за меня, выдь за меня, молвь за меня: „Здесь!“ В воскресение мертвых, когда оживут господа, оживут и рабы, Ответчики, и выйдут на работу в полях Иалу, потому что и там, как здесь, рабы работают, а господа празднуют».

Хнум заказал на пробу две дюжины Ответчиков гробовых дел мастеру, глиноваятелю. Тот вылепил их так искусно, что можно было узнать по личикам куколок, кого из Хнумовых слуг изображает каждая: это нужно было для того, чтобы душа могла найти свое тело.

Когда мастер принес куколки, Хнумовы рабы выбежали к нему навстречу и обступили его в воротах, у келийки привратника, старого Юбры, толкаясь, крича, смеясь и радуясь, как дети: каждому хотелось поскорее найти и узнать свою куколку. «Где я? Где я?» — спрашивали все наперерыв.

Подошел и Юбра и тоже спросил: «Где я?» Мастер подал ему куколку. Юбра взял ее в руки, осмотрел, попросил прочесть надпись и вдруг, точно бес в него вошел, вспоминали потом очевидцы, — весь потемнел, очугунел в лице, затрясся, закричал: «Не хочу! Не хочу!» — и, размахнувшись куколкой, грянул ее оземь, так что полетели только глиняные осколки. Все остолбенели. А он начал бить и другие куколки, расставленные в порядке на гладильной доске из прачечной. Кинулись на него, хотели удержать, но долго не могли: отбивался, как бешеный. Наконец, когда перебил уже больше половины, осилили его, связали и повели на суд к Хнуму.

Святотатство было ужасное: всякая мумия, не только человеческая, но и звериная, есть тело самого умершего бога, Озириса-Аменти.

Когда Хнум спросил Юбру, зачем он это сделал, тот ответил тихо и твердо:

— Чтобы душу спасти. Здесь раб, а там свободен!

И больше ничего не могли от него добиться.

Хнуму казалось, что Юбра внезапно лишился рассудка или что, в самом деле, в него вошел бес. Жалко было старого, верного раба. Совсем его простить Хнум не мог, но наказал легко, даже бить не велел, а только посадил в яму; думал, опомнится. Но Юбра уже пятый день сидел и не опоминался.