— Удивительно! Как же не узнать, от кого беременна! Да я бы подлеца со дна моря достала. А Шиха-то ведь знает, кто к тебе тогда приходил. Хочешь, припугну его, — скажет?.. Ну, что ж ты молчишь? Говори, хочешь?

— Делай что знаешь, только не мучай, не мучай так! Лучше уж сразу! — простонала Маки, дрожа и бледнея, как в пытке. Рита чуть-чуть отшатнулась и тоже вздрогнула.

— Что сразу? Что сразу? Думаешь, все знаю и только дразню, играю, как кошка с мышью? А может, и знаю, может, и знаю… Да что ты, чего испугалась? Может, и ты знаешь?.. А-а, поймала! Говори же, говори, кто приходил? Он?

— Да, он, Заакера, — ответила Маки, как будто спокойно, глядя ей тоже прямо в глаза. — Ну что ж, убей, мне все равно…

Рита выхватила нож из-за пазухи и далеко отбросила его. Закрыла лицо руками и долго сидела так, не двигаясь потом отвела их от лица и положила на плечи Маки.

— Ну вот, хорошо, что сказала, а то ведь, пожалуй, и вправду убила бы. Куклу-то Анкину помнишь?

Рита и Анки, маленькими девочками, подрались однажды из-за глиняной куклы, уродливой, но страстно обеими любимой. Рита отняла ее у сестры, а та вырвала у нее из рук и разбила об стену вдребезги. Тогда Рита кинулась на Анки, как бешеная, и впилась ей зубами в горло; едва оттащили ее сбежавшиеся мамы. А ночью ушла потихоньку в сад и наелась ядовитых ягод — «паучьих яиц», едва не умерла.

— Бес в меня тогда вошел. Вот и теперь тоже. Все мы, дочки, в отца — одержимые… Да, хорошо, что сказала. Все теперь хорошо — кончено! Только сама на себя я дивлюсь: думала, скажешь — убью; а вот, ничего. Глупые девчонки из-за куклы подрались, а ведь, пожалуй, и не стоит. Жен-то у Заакеры знаешь сколько? Овцы в стойле, рыбы в садке, а мы у него в тереме. Чем же мы лучше других? Ты мне жениха отдала, а я тебе — мужа, вот и расплатились начисто, и дело с концом. Заживем душа в душу, как прежде, — лучше прежнего. Детку родишь — мальчика, девчонки не надо, — вместе будем нянчить… Что ж ты опять молчишь, куксишься? Или не веришь?

— Верю, а только страшно…

— Чего?

— Не знаю… Ты-то меня простишь, да я сама замучаю себя, загрызу, вот как ты тогда Анки… Ох, Рита, Рита, милая, зачем ты меня сразу не убила давеча? Уж лучше бы сразу!

— Вздор! Все простится, забудется, только бы жить да любить. А ты ведь любишь меня — больше любишь, чем прежде?

— Больше, больше! До смерти люблю, — оттого и умру, что так люблю. Знаешь, Рита, если очень любишь, нельзя жить — такая радость…

— После того полюбила так? — спросила Рита и чуть-чуть усмехнулась.

Маки ничего не ответила, спрятала лицо на груди ее и заплакала.

— Ну, ладно, кончено, — сказала Рита сухо. — Пора домой, вон роса какая.

Взяла ее под руки и повела осторожно, как повитуха роженицу.

Вошли в терем. Рита уложила сестру в постель и села рядом; ждала, пока заснет.

— Не уходи, — сказала Маки.

— Не уйду, не бойся, лягу здесь рядом.

— Правда, любишь? — шепнула ей Маки на ухо.

— Нет, совсем не люблю, ни капельки… Ах ты, глупая девчонка, да если б не любила, разве мучила бы так?.. Ну, полно болтать, спи!

— Нет, погоди, что я хотела?.. Да, я ведь наверное не знаю, кто тогда приходил. Давеча сказала, что он, Заакера, а ведь не знаю, — может быть, и не он…

— А кто же?

— Тот, кого ждала. Усомнилась, не поверила — за то теперь и мучаюсь, в муке умру, а когда умру, может быть, Он и придет…

— Ну, полно, не надо об этом, спи. Хочешь, сказку скажу?

— Скажи, — ответила Маки уже сонным, детским голосом.

— Жил-был царь с царицей, — начала Рита нараспев, как старая няня Аза, сказку об Очарованном Царевиче. — Вот раз помолились они, и боги дали им сына. И когда он родился, пришли семь Гатор назначить ему судьбу и сказали: «Этот человек умрет от крокодила, змеи или собаки». И царь, узнав о том, огорчился очень, очень. И велел построить башню в горах и поселил в ней царевича. И было ему там хорошо очень, очень…

Замолчала, прислушалась к ровному дыханью спящей, поцеловала ее в глаза, чтобы снились хорошие сны, и вышла из комнаты.

Старая старушка Аза, царевнина няня, выйдя в сад из душного терема, где томилась бессонницей, и, увидев что-то мелькнувшее между стволами деревьев, белое, как призрак, испугалась, подумала: «Уж не Тэйя ли?» Знала, что покойная царица ходит по ночам. Но, узнав царевну Меритатону, быстро бежавшую, окликнула ее. Та остановилась, оглянулась, но ничего не ответила, побежала дальше и скрылась за чащей кустов.

Как ни привыкла Аза к царевниным причудам, все же удивилась, а потом вдруг опять испугалась, но уже по-иному: что-то почудилось ей в белом призраке непризрачно-жуткое.

Побежала за нею, но старые ноги плохо слушались. Долго бегала, искала, кликала, но той и след простыл.

Встретила садовника.

— Видел царевну?

— Видел.

— Где?

— На Лотосном пруду, в часовне.

— Что она там делает?

— Не могу знать.

— Ну-ка, пойдем, посмотрим.

Подошли к часовне. Внутрь ее садовник войти не посмел. А старушка как вошла — завопила, выскочила, едва не сбила садовника с ног и, продолжая вопить, повалилась наземь.

Он вошел в часовню и увидел, что царевна висит на медном шесте завесы перед жертвенником. Петлю сделала из оторванного шнура, но так неискусно, что узел на шее ослаб, соскользнул, и тело, повиснув неровно, уперлось носком левой ноги в угол опрокинутой скамьи, на которую встала она, чтобы перекинуть петлю через шест.

Когда садовник перерезал шнур и вынул шею царевны из петли, она уже не дышала, и страшно посиневшее лицо ее было так неподвижно, что он подумал: «Удавилась до смерти!»

Маки видела сон, будто бы лежит на брачном ложе, на высокой башне, в звездном небе, и ждет Его, как тогда во храме Аттиса; знает, что Он придет, и лицо Его будет как месяц — ночное солнце, не жгучее, не страшное, и как лицо того бога, чье имя «Тихое Сердце».

Проснулась, позвала:

— Рита!

Оглянулась — никого; только месяц смотрит в окно, яркий, как ночное солнце.

Вдруг далеко в саду послышались крики. Маки вскочила, выбежала в сад, прислушалась. Крики доносились все ближе и ближе. Люди с факелами бегали, кричали.

Маки побежала на факелы. Люди несли что-то длинное, белое. Маки с воплем кинулась вперед. Люди расступились. Месяц осветил лицо Риты, и Маки упала без чувств.

Рита была жива, только в глубоком беспамятстве. Ее спасли, но она была долго больна, при смерти, как в детстве, когда наелась «паучьих яиц».

А у Маки в ту же ночь начались муки родов, и к утру благополучно разрешилась она от бремени сыном.

На дворе был сияющий день, а в спальной палате Мару-Атонова терема с закрытыми ставнями и занавешенными окнами — темная ночь; только позолота столпов тускло мерцала в тусклом свете лампад.

Посредине палаты, на четырех ступенях, стояло точенное из слоновой кости и черного дерева, раскрашенное и раззолоченное ложе — чудовище, помесь гиппопотама и крокодила, на львиных лапах, с разинутой пастью: оно сторожило спящего; чем оно страшнее, тем ему спокойнее. Странно-выпуклое, круглое, жесткое, с деревянной, вместо изголовья, лункой, ложе казалось неудобным, а на самом деле было удобнее всех других, потому что давало свежесть в жаркие ночи, когда пуховики и подушки невыносимы.

На ложе лежала больная царевна Макитатона. На четвертый день после родов сделалась у нее родильная горячка.

В душной темноте пахло лекарствами. Врач Пенту толок в каменной ступе сложное снадобье из сорока шести составов, соответственных такому же числу кровеносных сосудов в человеческом теле. Кроме лекарственных злаков, тут были ящеричная кровь, сера из свиных ушей, порошок из головы и крыльев священного жука, Хепэра, молоко беременной женщины, гиппопотамий зуб и мушиный помет.

А в другом углу палаты вавилонский заклинатель бесов Ашуршаратта кипятил в котле кровь только что заколотого ягненка с колдовскими травами и бормотал заклинанье от семи бесов лихорадки: