Сипягин говорил без малейшей запинки: как мед по маслу, катилась его круглая, плавная речь.

- Жена моя разделяет мой образ мыслей,- продолжал он, - ее воззрения, быть может, даже ближе подходят к вашим, чем к моим; понятное дело: она моложе! Когда на другой день после нашего свидания я прочел в газетах ваше имя, которое вы, замечу кстати, против общего обыкновения опубликовали вместе с вашим адресом (а узнал я ваше имя уже в театре), то... это... этот факт меня поразил. Я увидал в нем - в этом сопоставлении - некий... извините суеверность выражения... некий, так сказать, перст рока!

Вы упомянули о рекомендации; но мне никакой рекомендации не нужно. Ваша наружность, ваша личность возбуждают мою симпатию. Сего мне довольно. Я привык верить своему глазу. Итак - я могу надеяться? Вы согласны?

- Согласен... конечно... - отвечал Нежданов, - и постараюсь оправдать ваше доверие. Только об одном позвольте мне теперь же вас предуведомить: быть учителем вашего сына я готов, но не гувернером. Я на это не способен - да и не хочу закабалиться, не хочу лишиться моей свободы.

Сипягин легонько повел по воздуху рукою, как бы отгоняя муху.

- Будьте спокойны, мой любезнейший... Вы не из той муки из которой пекутся гувернеры; да мне гувернера и не нужно. Я ищу учителя - и нашел его. Ну, а как же условия? Денежные условия? презренный металл?

Нежданов затруднялся, что сказать...

- Послушайте, - промолвил Сипягин, нагнувшись вперед всем корпусом и ласково тронув концами пальцев колено Нежданова, - между порядочными людьми подобные вопросы разрешаются двумя словами. Предлагаю вам сто рублей в месяц; путевые издержки туда и назад, конечно, на мой счет. Вы согласны?

Нежданов опять покраснел.

- Это гораздо больше, чем я намерен был запросить... потому что... я Прекрасно, прекрасно... - перебил Сипягин Я смотрю на это дело как на решенное... а на вас - как на домочадца. - Он приподнялся со стула и вдруг весь повеселел и распустился, словно подарок получил. Во всех его движениях проявилась некоторая приятная фамильярность и даже шутливость. - Мы уезжаем на днях, - заговорил он развязным тоном, - я люблю встречать весну в деревне, хотя я, по роду своих занятий, прозаический человек и прикован к городу... А потому позвольте считать первый ваш месяц начиная с нынешнего же дня. Жена моя с сыном теперь уже в Москве. Она отправилась вперед. Мы их найдем в деревне... на лоне природы. Мы с вами поедем вместе... холостяками... Хе, хе! - Сипягин кокетливо и коротко посмеялся в нос. - А теперь...

Он достал из кармана пальто серебряный с чернью портфельчик и вынул оттуда карточку.

- Вот мой здешний адрес. Зайдите - хоть завтра. Так... часов в двенадцать. Мы еще потолкуем. Я разовью вам кое-какие свои мысли насчет воспитания... Ну и день отъезда мы решим. - Сипягин взял руку Нежданова. - И знаете что? прибавил он, понизив голос и искоса поставив голову. - Если вы нуждаетесь в задатке... Пожалуйста, не церемоньтесь! Хоть месяц вперед!

Нежданов просто не знал, что отвечать, - и с тем же недоуменьем глядел на это светлое, приветное - и в то же время столь чуждое лицо, которое так близко на него надвинулось и так снисходительно улыбалось ему.

- Не нуждаетесь? а? - шепнул Сипягин.

- Я, если позволите, вам это завтра скажу, - произнес наконец Нежданов.

- Отлично! Итак - до свиданья! До завтра! - Сипягин выпустил руку Нежданова и хотел было удалиться ...

- Позвольте вас спросить, - промолвил вдруг Нежданов, - вы вот сейчас сказали мне, что уже в театре узнали, как меня зовут. От кого вы это узнали?

- От кого? Да от одного вашего хорошего знакомого и, кажется, родственника, князя... князя Г.

- Флигель-адъютанта?

- Да; от него.

Нежданов покраснел - сильнее прежнего - и раскрыл рот... но ничего не сказал. Сипягин снова пожал ему руку, только молча на этот раз - и, поклонившись сперва ему, а потом Паклину, надел шляпу перед самой дверью и вышел вон, унося на лице своем самодовольную улыбку; в ней выражалось сознание глубокого впечатления, которое не мог не произвести его визит.

IV

Не успел Сипягин перешагнуть порог двери, как Паклин соскочил со стула и, бросившись к Нежданову, принялся его поздравлять.

- Вот какого ты осетра залучил! - твердил он, хихикая и топоча ногами. Ведь это ты знаешь ли кто? Известный Сипягин, камергер, в некотором роде общественный столп, будущий министр!

- Мне он совершенно неизвестен, - угрюмо промолвил Нежданов.

Паклин отчаянно взмахнул руками.

- В том-то и наша беда, Алексей Дмитрич, что мы никого не знаем! Хотим действовать, хотим целый мир кверху дном перевернуть, а живем в стороне от самого этого мира, водимся только с двумя-тремя приятелями, толчемся на месте, в узеньком кружке...

- Извини, - перебил Нежданов, - это неправда. Мы только с врагами нашими знаться не хотим, а с людьми нашего пошиба, с народом, мы вступаем в постоянные сношения.

- Стой, стой, стой, стой! - в свою очередь, перебил Паклин. - Во-первых, что касается врагов, то позволь тебе припомнить стих Гете:

Wer den Dichter will versteh'n,

Muss in Dichter's Lande geh'n...

а я говорю:

Wer die Feinde will versteh'n

Muss in Feindes Lande geh'n...

Чуждаться врагов своих, не знать их обычая и быта - нелепо! Не... ле... по!.. Да! да! Коли я хочу подстрелить волка в лесу - я должен знать все его лазы... Во-вторых, ты вот сейчас сказал: сближаться с народом... Душа моя! В тысяча восемьсот шестьдесят втором году поляки уходили "до лясу" - в лес; и мы уходим теперь в тот же лес, сиречь в народ, который для нас глух и темен не хуже любого леса!

- Так что ж, по-твоему, делать?

- Индийцы бросаются под колесницу Джаггернаута, - продолжал Паклин мрачно, - она их давит, и они умирают - в блаженстве. У нас есть тоже свой Джаггернаут... Давить-то он нас давит, но блаженства не доставляет.

- Так что ж, по-твоему, делать? - повторил чуть не с криком Нежданов. Повести с "направлением" писать, что ли?

Паклин расставил руки и наклонил головку к левому плечу.

- Повести - во всяком случае - писать ты бы мог, так как в тебе есть литературная жилка... Ну, не сердись, не буду! Я знаю, ты не любишь, чтобы на это намекали; но я с тобою согласен: сочинять этакие штучки с "начинкой", да еще с новомодными оборотами: "Ах! я вас люблю ! - подскочила она...", "Мне все равно! - почесался он" - дело куда невеселое! Оттого-то я и повторяю: сближайтесь со всеми сословиями, начиная с высшего! Не все же полагаться на одних Остродумовых! Честные они, хорошие люди - зато глупы! глупы!! Ты посмотри на нашего приятеля. Самые подошвы от сапогов - и те не такие, какие бывают у умных людей! Ведь отчего он сейчас ушел отсюда? Он не хотел остаться в одной комнате, дышать одним воздухом с аристократом!

- Прошу тебя не отзываться так об Остродумове при мне, - с запальчивостью подхватил Нежданов. - Сапоги он носит толстые, потому что они дешевле.

- Я не в том смысле, - начал было Паклин...

- Если он не хочет остаться в одной комнате с аристократом, - продолжал, возвысив тон, Нежданов, - то я его хвалю за это; а главное: он собой пожертвовать сумеет, - и, если нужно, на смерть пойдет, чего мы с тобой никогда не сделаем!

Паклин скорчил жалкую рожицу и указал на хроменькие, тоненькие свои ножки.

- Где же мне сражаться, друг мой, Алексей Дмитрич! Помилуй! Но в сторону все это... Повторяю: я душевно рад твоему сближению с господином Сипягиным и даже предвижу большую пользу от этого сближения - для нашего дела. Ты попадешь в высший круг! Увидишь этих львиц, этих женщин с бархатным телом на стальных пружинах, как сказано в "Письмах об Испании"; изучай их, брат, изучай! Если б ты был эпикурейцем, я бы даже боялся за тебя... право! Но ведь ты не с этой целью едешь на кондицию!

- Я еду на кондицию, - подхватил Нежданов, - чтобы зубов не положить на полку... "И чтоб от вас всех на время удалиться", - прибавил он про себя.