Над вечным кружением вод.

Приляг, преклони шальную главу

На грудь, что не чует, не помнит, не ждет.

Она лишь качает нас в люльке из звезд, -

Рептилию, розу, ей все равно.

Отсюда мы вышли и здесь наш погост.

Спокойной ночи, радостных снов.

В конце концов Мерлину пришлось двадцать раз выкликать уснувшую змею тонким человеческим голосом, чтобы она вовремя поспела к чаю.

Глава 19 из первого варианта "Меча в камне"

(Это последняя из "детских глав". В тетралогии за

ней следует глава XX.)

По вечерам после ужина, если только не буйствовало жаркое лето, они сходились в башенном покое, и приходской священник, преподобный Сайдботем, -- а если он был занят сочинением проповеди, то и сам Мерлин -- читал им из какой-нибудь исполненной мудрости книги историю, осенявшую миром их души. Зимой здесь было чудесно, толстые поленья рычали в камине, -буковые обливались синеватым безжалостным пламенем, вяз сгорал быстро и весело, ярко вспыхивал ясень, курилась ароматами сосна, -- у камина спали собаки, им снилась охота, а в воображении мальчиков возникали прекрасные девы, опускавшие с башен до самой земли золотистые волосы, дабы спасителям их легче было взобраться наверх. Впрочем, здесь было неплохо почти во всякое время года.

Читали они обыкновенно книгу, озаглавленную "Gesta Romanorum", увлекательные повести которой начинались такими волнующими фразами, как "Жил некий Король, питавший необычайное пристрастие к маленьким собачкам, способным издавать громкий лай" или "У некоего вельможи имелась белая корова, к каковой питал он невиданное пристрастие, указывая оному две причины: первая, что была эта корова белой без единого пятна на ней, а затем, потому..."

Пока разворачивалась чудесная история, мальчики да собственно и мужчины тоже сидели тихо, как церковные мыши, а когда непредсказуемое повествование подходило к концу, обращали взоры на преподобного Сайдботема (или на Мерлина, у которого это получалось хуже), дабы он растолковал им смысл рассказанного. Преподобный Сайдботем, набрав побольше воздуху в грудь, храбро брался за исполнение этой задачи, объясняя почему некий Король -- это на самом деле Христос, а громко лающие собачки -- суть ревностные проповедники, или почему белая корова есть ничто иное, как душа, млеко же, ею даваемое, -- это богослужение и молитва. По временам, а если правду сказать, то как правило, бедному викарию приходилось изрядно попотеть, чтобы извлечь из рассказа мораль, однако в истинности его объяснений никто не сомневался, да к тому же большинство его слушателей довольно быстро засыпало.

Стояла тихая летняя ночь, -- последняя, когда еще можно было найти оправдания для того, чтобы разжечь камин, -- и преподобный Сайдботем читал одну из своих повестей. Варт лежал, прислонясь в дремоте к тощим бокам борзых, сэр Эктор, чей взгляд приковали к себе освещавшие вечерний покой поленья, прихлебывал вино, Кэй играл сам с собою в шахматы, -- довольно плохо играл, -- а Мерлин с бородой, расцвеченной пламенем в шафрановые тона, скрестив ноги, сидел рядом с Вартом и вязал.

-- "Открыли однажды в Риме, -- гугнивым голосом читал преподобный Сайдботем, -- нетронутое какой-либо порчей тело, превосходившее ростом градскую стену, и было на этом теле начертано: "Паллас, сын Эвандера, убитый копьем бесчестного воина, покоится здесь". В головах же его горела свеча, каковую ни водою, ни дуновением не могли загасить, покамест не проткнули иглою дырку под самым пламенем и не впустили в свечу воздух. Рана, от коей умер сей великан, имела в длину четыре с половиною фута. Убит же он был после падения Трои и оставался в своей гробнице две тысячи и еще две сотни и еще сорок лет."

-- Ты великана когда-нибудь видел? -- тихо, чтобы не помешать чтению, спросил Мерлин. -- Ну да, я помню, не видел. Ну-ка, возьми меня за руку и закрой на минутку глаза.

Викарий еще что-то гудел про гигантского сына Эвандера, сэр Эктор глядел в огонь, Кэй с тихим щелчком переставил одну из фигур, а Варт с Мерлином уже стояли, держась за руки, посреди незнакомого леса.

-- Это Лес Бурливых Вод, -- сказал Мерлин, -- мы с тобой собираемся навестить великана Галапаса. Теперь слушай. Сейчас ты невидим, потому что держишься за мою руку. Я способен усилием воли, -- должен сказать, чрезвычайно утомительным, -сохранять себя невидимым, равно как и тебя, пока ты ко мне прикасаешься. Трудов это требует раза в два больших, ну да уж ладно. Однако, если ты хотя бы на миг отпустишь меня, ты станешь на этот самый миг видимым, а если ты это проделаешь в присутствии Галапаса, он тебя в один присест слопает. Так что держись.

-- Хорошо, -- сказал Варт.

-- И не надо говорить "хорошо". Ничего тут хорошего нет. Все как раз плохо. Да, и еще. В этом чертовом лесу полно ловушек, так что ты окажешь мне большую любезность, если будешь смотреть под ноги.

-- А что за ловушки?

-- Да он тут нарыл ям глубиной футов примерно в десять с ровными глиняными стенами, а сверху накрывает их сухими ветками, сосновыми иглами и тому подобным сором. Человек наступает на ветки и валится в яму, а Галапас по утрам обходит ловушки с луком наготове, чтобы прикончить тех, кто в них попался. Пристрелит бедолагу, спустится вниз и вытаскивает, -так у него на обед несколько штук набирается. Сам-то он из десятифутовой ямы вылезает без труда.

-- Хорошо, -- снова сказал Варт и тут же поправился, -- я буду осторожен.

Быть невидимкой вовсе не так приятно, как кажется. Через несколько минут уже перестаешь понимать, где болтаются твои руки и ноги, -- в лучшем случае догадываешься об этом с точностью до трех-четырех дюймов, -- так что пробираться по заросшему кустарником лесу становится отнюдь не легко. Зарослито видишь отчетливо, а вот как ты сам расположен относительно них, точно сказать не можешь. С ногами, -- хотя возникающие в них ощущения тоже становятся путаными, -- кое-как еще удается сладить, приглядываясь к оставляемым ими следам и к траве, покорно ложащейся на землю под ними, но что касается рук, тут дело становится безнадежным, если только не сосредоточиться и не стараться запоминать, куда ты их в последний раз пристроил. О положении тела, как правило, можно судить либо по неестественному изгибу какой-нибудь колючей ветки, либо основываясь на странном ощущении "центральности", свойственном всякому человеку по той причине, что душа его располагается неподалеку от печени.

-- Держись крепче, -- сказал Мерлин, -- и ради всего святого, не путайся под ногами.

Они все шли и шли через лес, головы у них немного кружились, оба внимательно смотрели под ноги, -- не подается ли земля, -- и часто останавливались, когда какой-нибудь колючий куст впивался ветвями в их плоть. Мерлин, в очередной раз зацепившись, чертыхался, а чертыхаясь, отчасти утрачивал концентрацию, и оба становились видимыми -- смутно, словно осенняя дымка. При этом кролики, оказавшиеся от них с подветренной стороны, садились на задние лапки и восклицали: "Господи-Боже!".

-- А дальше что? -- спросил Варт.

-- Значит так, -- ответил Мерлин. -- Перед нами Бурливые Воды. На том берегу ты видишь замок великана, нам придется туда переплыть. Ходить, будучи невидимкой, тяжело, а уж плавать в таком состоянии и вовсе невозможно, даже если упражняться годами. Вечно зарываешься носом в воду. Так что, пока мы будем переправляться, мне придется тебя отпустить. Постарайся как можно скорее найти меня на том берегу.

Варт вступил в теплую, освещенную звездами воду, струившуюся с мелодичностью, присущей только речке, в которой обитают лососи, и поплыл к противоположному берегу. Он плыл быстро, по-собачьи, забирая немного вниз по течению, и выбравшись из воды, вынужден был спуститься вдоль берега еще на четверть мили, прежде чем встретил мокрого Мерлина. Мерлин плыл брасом, демонстрируя изрядную точность неторопливых движений, и при этом глядел вперед, поверх рассекающей волну бороды, с отчасти озабоченным выражением плывущей за подбитой дичью собаки.