…Все во мне так и замерло, глазам своим не поверила, уж не привидение ли мне явилось? Чтобы благодетельница моя сама поднялась с постели и ночью по дому разгуливала – такого еще не бывало. Кузина Матильда ее поддерживала, из библиотеки шли, а я, шум услыхавши, спустилась и их узрела. Полагая, что помощь моя понадобится в постель больную уложить, поспешила к ним, а благодетельница моя, словно в доброе старое время, когда еще хвори ее не одолели, как накричит на меня, как забранится, ноги подо мною так и подкосились. Разгневалась на меня – спасу нет. "Пока жива, делать буду что мне заблагорассудится, и никто мне книг читать не запретит ". Хотя никаких книг обе не несли. В прежние-то времена пани Заворская много времени с книжками в библиотеке просиживала.

И все последние дни благодетельница моя кузину Матильду от себя не отпускала, все ей на ухо что-то нашептывала. И кузина Матильда ей какие-то старые бумаги показывала, вроде бы письма, не могла я их как следует разглядеть, не было мне входу в спальню хозяйки, услышала только, как наказала кузине их сжечь. Что ж, каждая женщина хранит у себя письма в память о своей молодости, а перед смертью часто сжигает, я и не удивлялась. Правда, другие велят с собой в гроб положить…

Вот такого рода замечания панны Доминики, разбросанные среди записей хозяйственного характера, и подстегнули Юстину на подвиг, очень уж загадочными представлялись некоторые события. В последние годы своей жизни предполагаемая дочь Наполеона, бабушка прабабушки, передавала внучке какие-то фамильные тайны… Подручный кузнеца по пьяному делу какие-то секреты выболтал… В дом вломились какие-то неведомые злоумышленники… Сокровищ, правда, не нашли, но для чего-то ведь в доме производились какие-то непонятные перестройки… А вот интересные строки. Пан Ромиш высказал панне Доминике предположение – не подручный кузнеца владел тайной, слишком был молод, вероятнее всего, сам кузнец каким-то образом что-то разведал, а на старости лет проболтался. Подручный услышал звон, да не знал толком, где он…

Ах этот пан Ромиш, сколько сердечных страданий доставил он панне Доминике! Юстина от всего сердца пожалела милую, работящую и скромную девушку. Должно быть, не очень красивую, раз уж никто на нее не польстился, выходили же замуж бесприданницы даже и в те времена. Вот интересно, почему бабка прабабки оставила ей по завещанию всего жалких сто рублей? Ведь Доминика была ее дальней родственницей, а не только компаньонкой, экономкой, ключницей и вообще домоправительницей. Оставь она хоть немного больше – уже было бы приданое.

Все более заинтригованная историческими загадками, Юстина решила: невзирая на трудности, дневник обязательно прочтет. С помощью лупы, при дневном свете… Вот только, пожалуй, имеет смысл по мере прочтения переписывать его заново, тогда можно второй раз прочесть уже со вниманием, не отвлекаясь на технические трудности. Да, хорошая идея, так и сделает. До рождения ребенка, глядишь, и успеет расшифровать хоть часть прабабкиного дневника.

Юстина отложила до лучших времен записки панны Доминики и принялась за работу.

Родившуюся в начале осени девочку назвали Марией Серафиной. Всю свою жизнь новорожденная скрывала второе имя, первое же как-то сразу переделали в Марину, Маринку. Павлик пошел в школу, прибавилось хлопот, по крайней мере первый год приходилось отводить его в школу и встречать. Школа недалеко, но дважды нужно перейти улицу, семилетнего ребенка одного не отпустишь. Привыкшая к множеству прислуги родня не могла оказать помощи, Дорота, к примеру, в детстве не показывалась на улице иначе как в сопровождении лакея или горничной. Правда, Амелька была самостоятельной, но она сама посещала гимназию. Барбара слишком занята, на Марцелину же нельзя было все свалить. И тем не менее именно Марцелина, отправляясь утром за покупками, по дороге отводила мальчика в школу, но забирать его оттуда после уроков приходилось Юстине. Это время она использовала для того, чтобы заодно и малышку в коляске прогулять. Неудивительно, что расшифровка прабабкиного дневника шла медленно, но все-таки продвигалась.

Вести дневник прабабка начала в шестнадцать лет, и с самого начала ей было о чем писать. Девицу рано стали вывозить в свет, где она сразу же стала пользоваться бешеным успехом. Начинался дневник с описания упоительного кулига4, и у правнучки в глазах зарябило от всевозможных шубок, салопчиков, муфточек, меховых сапожек, растрепавшихся от мороза и ветра тщательно завитых кудрей. Затем следовало описание первого бала, начавшегося обязательной мазуркой. Некий пан Анзельм предусмотрительно занял место в третьей паре, а они «хоть и третьи, всеобщее внимание привлекли, посрамивши панну Саломею, уже третий год блиставшую на балах». И следовало подробнейшее описание бального платья со всеми его рюшечками, оборочками и ленточками.

Юстине очень хотелось знать, где же состоялся этот первый бал прабабушки, которому предшествовал грандиозный кулиг. Наконец удалось из каракуль выхватить название местности: "…на третий день из Борек в Кренглево воротились". Ну конечно же, ведь прабабка урожденная Кренглевская. Интересно, чье имение были эти Борки? Может, прадедушки? Да нет, прадед владел Глуховом.

С трудом перевалив через кулиг, Юстина собралась было перелистнуть несколько страниц с деталями описания нарядов, да жалко стало. Того и гляди чуть заметные зеленые чернила совсем выцветут, и тогда уже никто в целом мире не прочтет прабабкины каракули. Канут в Лету все эти милые детали помещичьего быта середины прошлого века. В конце концов, никто ее не подгоняет, может без особой спешки расшифровывать текст.

Придя к такому решению, Юстина не только всю свою будущую жизнь прочно связала с прабабкиным дневником, она еще и своей внучке оставила достаточно нерешенных проблем. Ибо очень скоро описание кружев, корсетов, вееров и салонов сменилось записями о чрезвычайно драматических событиях.

Бедная, бедная Зосенька, моя подружка драгоценная, я уж полагала – близок счастливый финал с паном Вацлавом, и надо же, из-за какой-то малости все рушится! Родители его согласия на брак не дают, не женится ясновельможный пан Пшеславский на нищенке-бесприданнице. Обозвать нищенкой мою Зосеньку с ее полусотенным приданым! Со слезами поведала бедняжка мне об этом. Ее служанка Петронелла слюбилась с лакеем пана Вацлава и подслушала, как родители пана Вацлава мою Зосеньку нищенкой обозвали. Я все не верила, утешала Зосеньку, что сердце пана Вацлава над хуторами возобладает, да тщетны оказались мои надежды. Приехал он с визитом, а сам такой весь замороженный, словно те ледяные горы, что, говорят, по морям плавают, так холодом от него и веяло, и глаза от Зоей в сторону воротит. Специально оставила их вдвоем, и что же вышло? Тут же распрощался, Зосеньку, почитай, полумертвой бросивши. Какое счастье, что бабуля мне все состояние завещает, нищенкой меня никто не назовет! И еще вижу я, что Петронелла счастливее своей хозяйки будет, ибо не деньги главное, а чувства двух сердец.

Прошло не менее двух недель, и Юстина убедилась, что счастье Петронеллы тоже проблематично, ибо лакей пана Вацлава объектом своих чувств сделал вдруг некую Теодору, служанку престарелой гетманши Мшчоновской. Гетманша терпеть не могла своего единственного Наследника, легкомысленного и не уважающего старших племянника, и, умирая, назло ему оставила все немалое состояние прислуге, скрупулезно расписав, кому что. Упомянутая Теодора неожиданно стала обладательницей огромного богатства – целой тысячи рублей, так что лакей вмиг позабыл о Петронелле, воспылав горячей любовью к богатенькой Теодоре.

Упомянутое событие заставило Матильду призадуматься. Хоть и молоденькая, девушка, судя по всему, была совсем не глупой. Вот и сделала для себя выводы.