— Вот и поплыли, — заметил Марсель, — навстречу…

— Неведомому, — подхватил Жан, — чтобы мы могли изучить его и открыть, как сказал Бодлер,[19] что-то для себя новое!

— Неужто ты и в самом деле рассчитываешь на встречу с неведомым во время самого что ни на есть тривиального переезда из Франции в Африку, из Сета в Оран?..

— Не спорю, во время нашего тридцатишестичасового плавания первым и, возможно, единственным пунктом, который мы посетим, будет Оран. Но, отправляясь в путь, всегда ли знаешь, куда попадешь?..

— Разумеется, особенно когда тебя везут по заданному маршруту! Разве что на море несчастье случится…

— Да я же не об этом! — снисходительно произнес Жан. — К чему заранее настраиваться на столкновения судов, взрывы котлов или такое хорошенькое дельце, как двадцатилетняя робинзонада на безлюдном острове! Речь совсем о другом. Неизведанность, кстати, меня не пугающая, — это тот фон, на котором протекает наше существование, извечная тайна, начертанная в далекие античные времена на шкуре козы Амалтеи[20] и записанная в великой небесной книге, недоступной для прочтения даже в самых сильных очках. Неизведанность — это ковчег, где хранятся наши предназначения, извлекаемые рукой судьбы наугад…

— Жан, прекрати поток метафор! — не выдержал Марсель. — Иначе не избежать мне морской болезни!

— Неизведанность — это загадочная декорация, скрытая за занавесом, который должен вот-вот подняться…

— Хватит, остановись! Не закусывай удила в самом начале пути! Не гарцуй на коне безудержных фантазий! Не несись вскачь, отпустив поводья!

— Эге, так и ты, сдается мне, заговорил метафорами!

— Ты прав. Давай-ка взглянем на вещи трезво. Мы сейчас ничем не рискуем. Как и остальные пассажиры, сели на пароход в Сете, чтобы доплыть до Орана, где вступим в ряды Седьмого африканского стрелкового полка. У каждого из нас в кармане по тысяче франков. Все весьма просто, вполне разумно и не оставляет места для неведомого со всеми его тайнами и загадками…

— Кто знает? — произнес философически Жан, начертав указательным пальцем в воздухе вопросительный знак.

Этот разговор, выявивший некоторые особенности в характере двух друзей, происходил в задней части юта, на скамье напротив проволочной сетки, из-за которой выглядывал мостик между грот— и фок-мачтами.[21]

На боковых скамьях, складных табуретках и в заблаговременно зарезервированных за собой плетеных креслах, укрытых от слепящего солнца парусиновым тентом, разместились десятка два пассажиров, более чувствительных к покачиваниям «Аржелеса». Несколько закутанных в шали женщин, заранее смирившихся с неизбежными недомоганиями, расселись поближе к середине судна, где, как говорят, килевая качка ощущается не так сильно. То были матери с милыми, наивными детьми, мечтавшими побыстрее стать взрослыми.

Другие путешественники, легко переносившие слабую качку, тихо прогуливались по палубе, беседуя, покуривая и передавая друг другу корабельную подзорную трубу, позволявшую любоваться удалявшимся берегом, украшенным на западе величественным гребнем Пиренейских гор.

Среди них находились и месье Дезирандель со своим чадом. Отец лихорадочно вышагивал взад-вперед, то заламывая руки за спину, то воздевая их к небесам. Затем, облокотившись на поручни, принялся созерцать пенный шлейф за кормой «Аржелеса», будто столь желанный Дардантор, превратившись на время в тюленя, мог внезапно вынырнуть из бурлящей струи. Что же касается Агафокла, то он упорно выказывал полнейшее безразличие к переживаниям родителей; повергнутых в недоумение и скорбь.

Вокруг женщин вертелись горничные, а возле мужчин — юнги, ловившие каждый их жест, чтобы немедленно предложить свои услуги.

Интересно, сколько путешественников усядутся за обеденным столом? Этот вопрос неизменно вставал перед судовым врачом в начале каждого рейса, и он никогда не ошибался, предполагая; что от шестидесяти до семидесяти человек из сотни вынуждены будут пропустить трапезу.

Доктор, кругленький малорослый толстячок, на редкость живой и разговорчивый, всегда пребывал в хорошем настроении. Несмотря на свои пятьдесят, он оставался удивительно деятельной натурой, любил и поесть, и выпить, и обладал неправдоподобно большим набором рекомендаций против морской болезни, впрочем, в эффективность которых, если честно, не верил. Сила его заключалась в другом. Корабельный Гиппократ[22] так искусно вел утешительные беседы и столь деликатно убеждал в скором выздоровлении временную клиентуру, что несчастные жертвы Нептуна[23] невольно улыбались ему в промежутках между рвотными позывами.

— Да ничего не случится, — повторял он. — Только сделайте выдох, как почувствуете, что палуба приподнимается, и вдох, когда она опускается… Лишь ступите на твердую землю, все пройдет, будете вновь здоровы! Подобная морская прогулка не идет ни в какое сравнение с отдыхом в Виши или Юрьяже.[24]

Молодые люди сразу же приметили доктора Брюно — бойкого, остроумного человечка. Марсель воскликнул:

— Что за веселый спутник! Вот уж кого никак не назовешь гробокопателем!

— Верно, но это потому, что он имеет дело с болезнью, от которой не умирают.

А где же месье Эсташ Орьянталь, до сих пор не появившийся на палубе? Уж не испытывал ли он сейчас те желудочные волнения, что именуются на матросском жаргоне «пересчитыванием сорочек»?

О нет! Носитель столь поэтического имени не был подвержен никаким недугам. Морской болезни он не ведал и страдать от нее не собирался и впредь. Проникнув с юта в трапезную, месье Орьянталь устроился в конце стола на удобном месте и не думал покидать его, пока не покончит с десертом.

Однако отсутствие сего гурмана на юте с лихвой компенсировалось доктором Брюно, заметно оживившим обстановку. Знакомясь с пассажирами, врач одновременно выполнял свой служебный долг и испытывал истинное наслаждение. Любопытный, словно дочь Евы, сгоравший от нетерпения поскорее узнать, откуда и куда едет каждый из его собеседников, болтливый, как стая сорок или дроздов, юркий, как хорек, носящийся из угла в угол в собственной норе, он переходил от одного путешественника к другому, всякий раз поздравляя нового знакомого с удачным выбором «Аржелеса» как лучшего судна на алжирской линии, комфортабельного, оборудованного всем необходимым и к тому же имеющего такого опытного капитана, как Бюгараш, и — правда, об этом не говорилось, хотя подразумевалось — столь замечательного доктора, каким был он, Брюно. Затем, обращаясь к своим слушателям, он заверял их, что плавание пройдет благополучно, ибо за все время, что «Аржелес» курсирует по Средиземному морю, он ни разу еще не попадал в бурю и так и не замочил даже кончика форштевня[25]… И так далее и тому подобное.

Неумолчно треща, этот живчик успевал угостить карамельками детей.

— На здоровье! Не стесняйтесь, херувимчики! В трюме полно такого добра! — со счастливой улыбкой говорил он малышам.

Марсель и Жан только посмеивались, наблюдая за развернувшим бурную деятельность месье Брюно. Им был знаком такой тип докторов, нередко встречающихся среди судового персонала, особенно на дальних линиях, и представляющих собой настоящую морскую или колониальную газету!