— Что-то часто у вас живот крутит, Гольденко. Каждую ночь.

— Врут, товарищ начальник.

— Никто не врет, я сам вижу.

— Ну, ей-богу, обижаете, товарищ начальник. Надо на эту дорогу объехтивно посмотреть.

— Объективно? — покосился на него Корнев.

— Ну да же. Что мы имеем? Вам неизвестно, вы человек новый, а я знаю. Это только сверху снег, так сказать, снежный покров. А под ним же болото. Вы человек новый и не знаете, а я вам все скажу. На этом месте при старом режиме море находилось. Я объехтивно. Потом, значит, оно подсохло, а болото пока что осталось. Ну, где же вам все сразу узнать. Вы новый человек. А Гольденко виноват.

Корнев знал, что Гольденко никогда не сознается в своем лодырничестве, но такого не ожидал.

— Море-то давно было? — спросил он.

— Как бы не соврать, — глубокомысленно посмотрел Гольденко на потолок, — не особенно. Потому болото еще шибко глубокое.

— Д-да. А Македонский сейчас где?

Гольденко осторожно поглядел на начальника, соображая, нет ли здесь подвоха. Лучше отговориться незнанием.

— Не знаю, товарищ начальник. Да если б знал, разве б я здесь был? Меня каждый начальник вот до чего любил!

— А сейчас почему не любит?

— Не любит. Не показался я ему. Тут, конечно, если начистоту говорить, мне жизни не будет. Кабы не война, уехал бы… А сейчас, значит, лишен права передвижения до конца военных действий.

— Скажите, Гольденко, зачем вы приехали сюда? Ведь вы человек бывалый, белый свет повидали. Что вас потянуло на север?

— Ничего меня не тянуло. Взял да приехал. Надо же посмотреть. А тут война, вот и застрял.

— Так не бывает, Гольденко. У человека всегда есть, ну, что ли, мечта. Цель.

Гольденко задумался. Уж очень дотошно выспрашивает начальник. Тут надо осторожнее. Ну Зачем он приехал? Вот вопрос.

— Как вам сказать. Мечта, конешно, это точно, была. Как можно? Без мечты только скотина живет.

— Ну вот, какая же мечта у вас была? На северное сияние посмотреть?

— Я объехтивно, товарищ начальник. Была у меня мечта такая, что здесь заработки хорошие.

— Вот это правильно. Хорошему работнику — хороший заработок. Ну и что же?

— Хорошие, да не для нас. Руку надо везде иметь.

— У вас их две.

Гольденко понимающе засмеялся, даже подмигнул начальнику.

— Третью надо.

— Двумя длинный рубль не ухватишь?

— Никак, хе-хе.

— А если длинный язык?

Разом оборвав смех, Гольденко насторожился. Подумал. И понял по-своему.

— Ну что ж, это можно. Я могу.

— Что вы можете?

— Ну вы сами знаете.

Корневу тоже стало понятно, куда метнулся Гольденко. Вот дрянь какая. Сдержавшись, он сказал:

— Нет, мне шпионов не надо. Понял? Если что заметил, приди и скажи открыто. Газета есть. Вот как у нас делается. А еще, говорите, старый солдат. Барахло вы, а не солдат. Да солдатом вы и не были. Это тоже вранье.

Поняв, что сорвался, Гольденко испуганно заморгал глазами.

— Так вы же сказали…

— Я сказал — язык у вас длинный. В бараке что болтали?

— Я ничего. Гад буду…

— Что про меня рассказывали? Я же сам слышал. Откуда вам известно, как я воевал? Это, конечно, ваше дело, но прошу про меня не врать. Про Александра Македонского можете. Ничего не имею.

— Да как же, — лепетал Гольденко, — это же наболтали вам.

Он чувствовал, что погибает.

— Идите, Гольденко. Работать будете в дорожной бригаде. Там оплата сдельная. Если работать честно, то и двумя руками можно длинный рубль схватить. Идите…

Вернувшись в барак, Гольденко лег на свое место. Сосед по койке спросил, зачем вызывал начальник.

— Вызывал, значит, надо, интересовался насчет работы. Доволен ли. Ничего, говорю, только скушно. Как дикий зверь по лесу бегаешь всю ночь. Мне на людях веселее. «Куда, спрашивает, хочешь?» Я говорю: «Куда поставите, везде буду на месте». «Ну, говорит, иди в дневную дорожную бригаду, хороший, говорит, ты специалист по дорожному делу». Вот и все. И ничего тут особенного нету.

Гараж стоял у самой дороги. Прямо за ним возвышалась черная стена леса — тайга отступала, упорно цепляясь за каждый клочок земли. Вокруг гаража торчали из снежных сугробов невырубленные елки и кое-где возвышались молодые сосенки со скудной горсточкой хвои на самой макушке. Это были сосны, когда-то выросшие в дремучем лесу, под сенью громадных деревьев. Лес вырубили, а молодняк не тронули. Пусть растут.

При гараже было несколько маленьких комнаток, или, как их здесь называли, кабинок: инструментальная, кладовая, конторка, вулканизаторская.

Приказав привести в порядок одну из комнат, Корнев устроил здесь свой кабинет — свой штаб — и отчасти свою квартиру или, как он называл, КП. Полностью переселиться сюда он не помышлял. Все равно этого не допустила бы Валентина Анисимовна. Она с материнской заботливостью, переходящей в деспотизм, сама определила его режим.

Приходилось повиноваться. Иногда Корнев оставался ночевать в своем КП, но утром непременно должен был явиться домой к завтраку.

— Это тебе не война, — говорил Иван Петрович. — Где поел, а где и так. Тут насчет этого строго.

Он все еще хотел казаться радушным хозяином и добрым другом. Дома говорил шутливо или участливо, судя по обстоятельствам, а на работе был сдержан, и Корневу казалось, что он следит за ним. Следит терпеливо, изучающе, как охотник за редким зверем, повадки которого еще мало ему известны.

— Виталий Осипович, я прямо не знаю, что с вами делать? Ну, что вы думаете? Ведь здоровье надо поправлять. Я котенку больше наливаю, — негодовала хозяйка и вздыхала, — не знаю, что с вами делать.

Виталий Осипович уже знал многих работающих на лесопункте. Да, коренных лесовиков мало. Большинство на фронте. Северных жителей или таких, которые давно и прочно осели здесь, тоже единицы. Много эвакуированных, которые только и ждали конца войны, чтобы вернуться в родные места, на свою работу. Были здесь и случайные люди, приехавшие на заработки. Бывалые люди, исколесившие весь Советский Союз в погоне за длинным рублем, они, поработав год-два, ехали в другие места. Война продиктовала им свои законы, закрепив в тайге этих искателей призрачного счастья. Они тосковали, проклинали долю свою, мечтали, фантазировали и ждали.

Так или иначе, очень многие считали себя временными жителями тайги, но сейчас не стремились уходить отсюда. Заработки были хорошие, снабжение тоже. Вон кончится воина, тогда можно будет уехать подальше от этих болот, от жгучих морозов, от суровой, строгой жизни.

Когда он поделился этими мыслями с Иваном Петровичем, тот не согласился с ним:

— Многие никуда не поедут.

— Ты думаешь?

— Знаю. Тайга. Она держит людей. Поживешь — увидишь. Привыкают здесь люди. Эх, рук мало. Надо бы новый клуб построить, земли побольше раскорчевать под огороды. Много надо. Мы здесь с дролей моей двенадцать лет живем и уезжать не собираемся. Ты посмотри: птица в теплые края улетает, а детей выводить сюда возвращается.

— Это птица, А человек?

— А человек тоже гнездо свое любит. Вот и надо создать ему здесь дом, его родное место. Пусть он тут живет, женится, детей заводит. Пусть он всей душой здесь будет. На севере, в тайге. Лесов у нас на сто лет хватит. Не успеешь в одном месте вырубить, а он уже растет, поднимается. Работы по горло. Заводы ставить надо. Чего только из древесины не добудешь: бумага, пластмасса, лаки, дрожжи, спирт, сахар.

Корнев слушал сначала с удивлением: вот ведь как разговорился зверь лесной. Вот он о чем молчит. А ведь он прав. Не все уедут отсюда. Многие найдут здесь себя, свое счастье, свое призвание. У каждого свое. Он прав, этот суровый хозяин тайги.

— Это твоя синяя птица, — чуть растроганно улыбнулся Корнев.

— Какая это синяя птица? — насторожился Дудник.

— Сказка есть такая. Птица эта — мечта человека, счастье.

— Сказка? Пусть будет сказка. Я вот видел ботинки из пластмассы, а пластмасса из сосны. Здесь этих сказок на каждую сосну по сказке.