В этот вечер Корнев пришел домой раньше обыкновенного. Дудника еще не было. Валентина Анисимовна, стоя у стола, гладила белье. Виталий Осипович, раздеваясь, увидел картину домашнего теплого уюта: слегка пахло влажным с мороза бельем, в столовой шумели мальчики, играя, кажется, в войну. По крайней мере, младший самозабвенно кричал: «Сдавайся!», на что старший отвечал: «Я вот тебе сдамся».

— Для них и война — повод для игры, — тихо сказал Виталий Осипович.

Валентина Анисимовна возразила:

— Ну, не совсем. Они в школе и на улице очень верно говорят о войне. А если и играют, то всегда стремятся только к одному: разбить врага. Это им всегда удается. Ненавидят они войну. Кончится война, в другое играть станут.

Разглаживая штанишки с продранными коленями, добавила:

— Опять разодрал. Это Михаил. Он всегда разведчика изображает.

Три ночи, три своих дежурства Женя ждала. Чего — и сама не знала. Но ждала, ждала… Никогда не бывало, чтобы, отправляясь в диспетчерскую, и тем более на ночное дежурство, надевали девушки свои лучшие платья. А она наряжалась, как на бал. При этом повторяла все одну и ту же строку стихов:

— «На севере диком стоит одиноко».

А он все не шел и не шел.

Ох, до чего же одиноко на севере диком! Нет, это не сосна, а она одинокая. Женя Ерошенко, разнесчастная росомаха.

— Да что ты, Женька, ну как будто на свидание собираешься? — ехидно спрашивала Крошка.

Бурно вздохнув, Женя гневно вскидывала на Крошку глаза.

— Ф-фу! Замолчи, Крошка. Какое тебе дело?

Да, она надевала лучшие платья и жалела, что невозможно показать свою ножку в хорошей обуви. Да, она повторяла стихи, одну только фразу, как попугай. Да, она любила Корнева и отправлялась в черную тайгу, в свою будку, как на свидание. Но свидание так и не состоялось.

Первые две ночи ее развлекал Гольденко. Он тогда еще ожидал от нового начальника всяческих благ, хотя никаких причин для этого не было. И Женя знала — врет Гольденко, но слушала, слушала, замирая от тихого восторга, потому что говорили о нем.

Она сидела нарядная, влюбленная, улыбаясь румяными, похожими на лепестки роз губами.

Когда звонил телефон, она отвечала таким певучим, нежным голосом, что даже Крошка пожалела ее:

— Женька, у тебя, может быть, живот болит? Ты скажи.

Когда тридцатку задерживали у пятой диспетчерской встречные лесовозы, Мишка Баринов заходил к ней. Он садился против влюбленной росомахи. На чумазом от газовой копоти лице его мрачно горели бешеные глаза.

Он молчал, зная, что бесполезны сейчас слова. А она, далекая от него и от всего окружающего, просто не замечала его отчаянных переживаний. Тем более, что он ничего не говорил. Сидел и молчал. Но однажды, не выдержав, он хрипло спросил:

— Все ждешь?

Она, прикрыв белыми веками неспокойные глаза, вскинула голову:

— Ну и что? Жду!

— Он же и не думает о тебе и, может быть, смеется над тобой.

— Ах, если даже так!

— Он тебя, Женька, не замечает.

— Заметит.

— Да не будет по-твоему; у него, наверное, еще и не такие, как ты, бывали.

— А такой не было. Миша, забудь меня. Все равно я люблю другого.

Уронив голову, разметав по столу пышный чуб, Мишка простонал:

— Никого ты не любишь, Женька. Вся любовь твоя выдуманная.

Женя вспыхнула и в самом деле стала похожа на росомаху, злую лесную зверюгу.

— Ф-фу! Это как раз не твое дело.

Рванула ручку телефона.

— Крошка, где же твоя встречная?.. Да говорю же, тридцатка здесь газует… Терпенья нет… Это как раз не твое дело.

Так прошли две ночи, но и на третью он не пришел. Не пришел и Гольденко, потому что жесткая рука Корнева поставила его на место. Опять заходил Мишка Баринов и мрачно сверкал глазами. Ну что ему надо от нее? Подумаешь, какая страсть под северным сиянием! Прямо испанец.

Наконец это ей надоело. Она поняла, что герои — народ чрезвычайно молчаливый. Только и знают, что совершают подвиги, на девушек внимания не обращают, писем не пишут и вообще без боя не сдаются.

И она решилась.

Нарядилась с особой тщательностью, повязала белый пуховый платок, который особенно шел к ее румяному круглому лицу и делал его задумчивым и печальным. Вместо рабочего кожушка надела зимнее пальто, несколько легковатое для севера. Да разве страшен ей мороз?

Для начала Женя решила зайти к Валентине Анисимовне. У них были общие интересы — обе увлекались вышиванием, и вышивали хорошо. Валентина Анисимовна, прожившая столько лет в тайге, была очень довольна, что в леспромхозе есть девушки, с которыми можно посоветоваться насчет того, что к лицу, какие сейчас моды. Девушки, знающие толк во всем этом.

Она приветливо встречала их, расспрашивала о доме, о родных, давала советы, как надо жить в тайге. Жить достойно и просто.

Был полдень, невысоко над тайгой сияло солнце, пробиваясь сквозь морозную дымку. Солнце уже светит по-мартовски, но греет еще слабо. В это время — Женя знала — директор уезжал на лесоучастки, Виталий Осипович вообще редко бывал дома, а ребятишки в школе.

— Валентина Анисимовна одна сидела в своей просторной, сверкающей чистотой кухне. Она обрадовалась Жениному приходу.

— Вот и хорошо, что ты зашла, Женичка. А я мужикам моим рубашки к лету вышиваю. Ну да, залётке моему и Виталию Осиповичу. Кто же ему сделает?

«Я сделаю, я», — хотелось сказать Жене, но она сдержалась, отчего пришлось вздохнуть.

Валентина Анисимовна принесла начатую вышивку. Вот она начала, но еще не знает, кому. Мелкие розовые и красные розы по коричневой кайме. Будет очень красиво. Наверное, инженеру пойдет, красное идет брюнетам.

— Ой, какой же он брюнет? — вздохнула Женя. — У него же такое лицо, какое-то бледное. Нет, ему надо васильки по золотой кайме. А глаза у него как раз серые.

Женя вспыхнула так, словно на ее щеках вдруг оказались вышитыми эти красные розы, и глаза стали как васильки.

— Ой, Женичка, — засмеялась Валентина Анисимовна.

— Ну, Валентина Анисимовна, какая вы! Я только сказала, как лучше…

Но разве обманешь бабу рязанскую? Она со вздохом провела по вышивке своими полными белыми руками. Поглаживая красные и розовые цветочки, говорила:

— Он, Женичка, очень пережил много. На фронте израненный весь. Он и во сне командует все и даже стонет.

— Стонет?

— Да, представь себе. У него немцы невесту на свою каторгу угнали. Он сейчас кипит весь, виду только не подает, но я-то знаю. Ненавидит, а бить их, этих извергов, ему нельзя. Он от этого и не поправляется. Кровью сердце обливается на него глядеть. Вот, Женичка. Его пожалеть можно, а больше ничего. Пусть у него сердце отойдет.

У Жени дрогнули губы, а в горле застрял какой-то клубок. Она поспешно выдернула из рукава платочек; на тонком батисте — голубые васильки.

— Вот так, Женичка.

Валентина Анисимовна сочувственно погладила Женю по щеке и взяла платочек. Голубые васильки, вышитые искусной Жениной рукой. Один василек потемнел от слезинок, от этого узор стал еще красивее.

— Вот это и вышивать надо. Ты про это говорила, Женя?

Женя, наконец, одолела свое волнение. В общем, правильно сказала старшая росомаха Клава, — она дура. Если герой, — то, значит, ордена и почет. А под орденами что — их ведь на сердце носят? А что у него в сердце? Какое ей дело? Она любит, она любит его.

Она будет любить его молча, она ничего не скажет ему и ничем не обнаружит своей любви. Потом. Пусть пройдет время, у него отойдет сердце, и он сам заметит и ее, и преданную ее любовь.

Она совершенно овладела собой и даже сумела равнодушно сказать:

— Вы ничего не думайте, Валентина Анисимовна. Я к нему именно так и отношусь, как… к герою. Мне его очень, очень жаль. И невесту его. Я бы разорвала этих гадов — фашистов. Правда, васильки ему к лицу? Даже так лучше, один светлый, другой потемнее. Я вам помогу вышивать, мне по целым ночам все равно делать нечего.