На этот раз Гольденко подошел к истине почти вплотную. А если и соврал, то совсем немного. Подбирая звено для Тараса, Виталий Осипович вместе с ним обсуждал каждую кандидатуру. Тарас сказал: «Дайте мне таких, которым делать нечего». Тогда вызван был Гольденко. Он явился, всем своим видом показывая, что страдает от начальственной несправедливости.

— Есть хорошая работа, — сказал Виталий Осипович. — Пойдете?

— Я, куда пошлют, туда и пойду, — смиренно отозвался Гольденко и вздохнул, словно приносил некую жертву.

— Ну вот к Тарасу, в звено. Снег откидывать, сучья убирать.

Гольденко встрепенулся:

— Да что вы, товарищ начальник, он же зверь в работе этот Тарас. Он вздохнуть не даст.

— А вы не вздыхайте. Звено будет рекордным, это Тарас твердо обещал. А значит, будет заработок, будет снабжение, даже премии будут. Работать, если захотите, вы сможете. Подумайте.

Подумал искатель длинного рубля и согласился. Целый день после этого он ходил по поселку, лихо закрутив тараканьи усики, и не переставал бахвалиться.

Тарас улыбнулся:

— Брось молоть, Шито-Хеза. Это я тебя выбрал. Я таких и взял, которые без дела болтаются.

Женщина строго поглядела на Тараса:

— Я не болтаюсь без дела. Я сама в лес пошла. На самую ответственную работу. Я, если хотите, мечтаю сама валить.

— Знаю. — Тарас бросил окурок в огонь. — Знаю, товарищ Панина. Откуда прибыли?

— Из-под Минска. Тоже в лесу выросла. Голодает народ у нас. Оголодил Россию враг проклятый. Многие в Ташкент едут. А я думаю: нет, мое место в лесу.

— Бомбили там у вас? — спросил Ковылкин.

— У нас бомбить больше нечего, — ответила Панина и замолчала.

Оттиснутый от разговора, Гольденко, однако, молчать не мог. Играя маленькими глазками и всеми морщинками на своем пунцовом личике, он сообщил новость:

— А начальник-то наш — герой. Виталий Осипович…

Подмигнув и увидав, что все прислушиваются, докончил:

— Лучшую девочку зафаловал.

У Жени похолодели руки…

— Не болтай, Шито-Хеза, — нахмурился Тарас, сдвигая кубанку на правое ухо.

— Нет, правда, — хихикнул Гольденко. — Марину Ефремову.

— Говорю, не болтай!

Тарас тяжело задышал и, не моргая, уставился на огонь. Но Гольденко не унимался:

— Чего болтать? Сам видел, идут из кино под ручку. Весь поселок знает. Сколько вокруг нее ходили, всем полный отбой. А этот налетел, раз, два, позвольте вас проводить, она головку на плечико: «Ах, извольте, я вас ждала с безумной жаждой страсти».

Молча поднявшись, Тарас сгреб болтуна за шиворот так что бушлат на спине собрался в гармошку и Гольденко сжался в комок. Застонав, словно от боли, Тарас бросил этот комок в дверь. Она с треском распахнулась, и Гольденко вылетел наружу.

Он настолько стремительно исчез в предрассветно синеющем прямоугольнике двери, что Жене показалось невероятным, чтобы так внезапно мог исчезнуть человек. Она поглядела на Тараса. В глазах ее были недоумение и ужас. Да был ли здесь Гольденко? Что такое он говорил? Или ей послышалось? Словно в воду ее бросили, она тонет, не чувствует себя. Тонет и нет ни сил, ни желания сопротивляться. Было ли сказано то, что услыхала она в это весеннее утро? Почему Тарас так смотрит? Она видела однажды, как человека придавило упавшей сосной. Он кричал на всю тайгу. Вот у Тараса сейчас такие же глаза, как у того человека. Только он не кричит. Почему он не кричит, ему же больно? Так ведь ей тоже больно. Только сейчас она поняла, как ей невыносимо больно. Наверное, она очень побледнела, потому что эта лесовичка из Минска — Панина — сказала насмешливо:

— Какая нежная вы. Не можете видеть драки. Я сама не одобряю сплетников. Зачем человеку сердце травить?

Тарас, гневно раздувая ноздри, бросил:

— При чем тут сердце? Болтать не надо.

Панина вздохнула:

— У меня муж на фронте погиб, ребятишек лишилась. А вы тут… Я на это смотрю вот так.

Она растопырила пальцы и поводила ими перед глазами.

Тарас вдруг отрезвел:

— Не думай, что думаешь, товарищ Панина. Пошли.

Он надвинул кубанку на соболиные свои брови и не глядя ни на кого, скрылся за дверью. Юрок ушел за ним. Панина замешкалась, завязывая платок.

— Разве сейчас любить нельзя? — все еще задыхаясь от волнения, спросила Женя.

Панина посмотрела в окно, запорошенное снегом, и укорила сухим жестким голосом:

— Девушка, что ты о любви знаешь? Любовь сейчас в крови выкупана, огнем высушена. У каждого сердце перегорело.

Она резко обернулась, желая сказать что-то жестокое, мстительное, но навстречу скорбному взгляду ее струился теплый свет Жениных глаз, и столько в нем было девичьей юной скорби, такой нежный весенний огонь горел в них, что лицо женщины смягчилось. Она улыбнулась тихой улыбкой матери.

— Не слушай меня, девушка. Я злая стала. Любишь кого-то?

— Да, — жарко сказала Женя.

— Ну вот и люби. Это хорошо. Люби, девушка. Если даже он не любит, все равно люби. Врет — полюбит. Ты — хорошая. Тебя Женей звать? Женичка. Ты молодая и красивая. Люби, Женичка, только не забывай, что сейчас война. Любовь дорогая сейчас. Ох, как сейчас беспощадно любить надо. Да он-то, гляди, этого стоит ли?

— Ох, стоит, — простонала Женя.

— Ну и хорошо, — засмеялась Панина, сгоняя с лица последние черточки скорби, и тут увидела Женя, как молода эта ширококостная, казавшаяся старой женщина. Ее блестящие зубы, крепкий упрямый подбородок, вздрагивающий от смеха, губы и четкие изгибы густых бровей придавали ей ту русскую красоту, которую не сразу разглядишь, а увидишь — никогда не забудешь. Вот только в глазах — глубокая, неизбывная скорбь, да еле заметная морщинка преждевременно пролегла на ясном выпуклом лбу.

Женю безотчетно потянуло к этой женщине, — она порывисто обняла ее и звонко поцеловала.

— Вон как! — певучим своим голосом протянула Панина. Обняв круглые Женины плечи, она любовно, как мать, поучающая дочку уму-разуму, проговорила:

— Ох ты, красавица ты моя. Сердечко, видать, у тебя мягкое. А жизнь у нас сейчас строгая. Во всем строгая. Ты этого не забывай.

Она тихо отстранила Женю. Поняв, что девушка только настроилась открыть ей какие-то сердечные свои неурядицы, торопливо проговорила:

— Ты ко мне в свободное время забегай… Вот там и обсудим все наши строгие бабьи дела. Забегай… Ну, я к Тарасу пошла, в работе он, погляжу, каков.

И ушла.

Снова звонила Крошка. Она направляла пятнадцатую.

— Между прочим, — сказала она, — на этой машине едет начальник. Какой? Дудник, конечно. А тебе какого надо? Корнева надо тебе? Пустой номер. Ага, он уже с Маринкой! — В голосе Крошки зазвучало нескрываемое злорадство. — Еще, между прочим, она тоже едет. Тут целая комиссия — Тарасов рекорд фиксировать.

Повесив трубку. Женя подумала о Тарасе. Какие у него глаза были. Так вот что это значит! Он любит Маринку. Как она раньше не догадалась? Он любит. И он сегодня должен работать лучше, чем всегда. «Я на это смотрю вот так», — сказала Панина, женщина, у которой немцы убили мужа и отняли детей. А смогла бы она, Женя, посмотреть на это вот так, сквозь пальцы?

Подумала и честно созналась:

— Нет, не могу.