— Не может быть! — сказал полковник, пытаясь придать своему добродушному лицу подобающее случаю изумленно-суровое выражение.

— Мы обнаружили, что контрабандный груз прибыл из Танжера через Мальорку на пароходе «Эль-Казба» и что главой компании является…

Полковник поднял руку.

— Я знаю, что вы намерены сказать, и предпочитаю, чтобы вы этого не говорили. — Он внимательно посмотрел на Кальеса. — Я понимаю, лейтенант, вы шокированы, но должен напомнить вам, что основная ваша обязанность — предупреждать нарушения закона; что же касается расследований, то тут ваши права весьма ограничены.

Подобные речи полковнику приходилось произносить уже не раз, и, как всегда, проникаясь сознанием собственной значимости, он заговорил звучно и раскатисто:

— Остерегайтесь, лейтенант, проявлять чрезмерное рвение и не забывайте, что здесь, в Испании, мы воздвигаем храм правосудия постепенно и терпеливо, используя для его постройки все имеющиеся у нас материалы. Добротного материала у нас порой не хватает Знай мы слишком много, каждый из нас впал бы в отчаяние. Так будем же по мере сил делать то, что нам надлежит, и предоставим остальным — особенно тем, кто поставлен над нами, — исполнять их долг Вам понятен ход моих рассуждений?

— Вполне, сеньор.

— Прекрасно. Мы оба, лейтенант, винтики в весьма расшатанном механизме. Но это лучшее, что имеется сейчас у нас в стране, поэтому будем довольствоваться сознанием, что сами мы — хорошие, надежные винтики, и согласимся, что не стоит считать себя умней других и выбрасывать подряд все неисправные части.

Полковник вспомнил еще об одном неприятном деле, которым предстояло заняться.

— А что там с этим Вилановой? Насколько я могу судить, он всего-навсего один из старых махровых монархистов, не более.

— Он, сеньор, оказывает на окружающих самое вредное влияние. В частности, публичные высказывания Вилановы справедливо расцениваются как антиправительственные, но, поскольку он тут самый крупный землевладелец, я решил без ваших указаний никаких шагов не предпринимать.

Полковник взял из рук Кальеса бумагу.

— Да, род старинный. Наверняка имеет много друзей в верхах. Что же нам с ним делать?

— Это как вы решите, сеньор.

— Что ж! — Полковник обрадовался подвернувшемуся предлогу ближе познакомиться с прелестной деревушкой. — Для начала нанесем ему неофициальный визит. Быть может, он прислушается к добрым советам и тем самым избавит нас в дальнейшем от неприятностей. Есть что-нибудь еще на повестке?

— У меня, сеньор, все.

— В таком случае перейдем к вопросу более важному.

Полковник пошарил у себя в кармане, достал какой-то листок, развернул его и протянул лейтенанту. У Кальеса в руках оказалась листовка, плохо отпечатанная на тонкой желтой бумаге.

— Что вы на это скажете? — Полковник говорил бодрым, небрежным тоном филателиста, демонстрирующего не слишком ценную марку.

Кальес прочитал: «Он низверг власть имущих и возвысил сирых и убогих…»

— Тысяч пять таких листовок было роздано во время футбольного матча вскоре после забастовки трамвайщиков, — пояснил полковник.

— Распространение подпольной литературы подпадает под статью седьмую кодекса — призыв к подрывным действиям, — машинально отбарабанил Кальес. — Безусловно подлежит рассмотрению военным трибуналом. — Он снова посмотрел на листовку. — Подбор слов и их написание изобличают в сочинителе иностранца, да к тому же неграмотного.

— К сожалению, нет, — возразил полковник. — Определение «иностранец» вряд ли в данном случае подходит. Это слова богоматери, вырванные из библейского контекста.

Красивое серьезное лицо преуспевающего человека приняло шутливо-извиняющееся выражение — так с ласковым снисхождением смотрят на болтающего глупый вздор приятеля, у которого, по общему мнению, не все дома.

— Разумеется, ничего серьезного в этом нет, — продолжал полковник, — но начальство явно обеспокоено. Совершенно не понимаю почему.

Кальес был потрясен.

— Виновник этой милой шалости отбыл обратно во Францию, — сказал полковник. — Но по сведениям, полученным от наших агентов, он возвращается, причем именно сюда, в эту деревушку. Значит, в одну из ближайших темных ночей его высадят с лодки на берег.

— Думаю, что на этот раз, сеньор, он далеко не уйдет.

— Прекрасно. Мы очень рассчитываем на вас. Вы уже великолепно себя зарекомендовали.

— Благодарю вас, сеньор.

— Никак не могу понять, что движет этими людьми. Здесь, в Испании, мы сокрушили все, за что они боролись, они ничего не достигли, сумели организовать лишь одну-единственную жалкую забастовку. Из десяти человек, перешедших границу, девять уже через день-другой попадают к нам в руки. Они плохо организованы, у них нет ни денег, ни снаряжения, да и действуют они не слишком умно. И тем не менее прошло уже тринадцать лет, а они по-прежнему появляются. Я даже примерно не могу себе представить, к чему они стремятся. То есть я знаю, за какие они идеи борются, но почему? Что они в них находят? И ради этого идти на расстрел?!

Недоумение полковника было как никогда искренним. Он был убежден, что жизнь надо принимать такой, какова она есть. Для него жизнь всегда была хороша — и в юности, когда он начинал служить, и потом, когда стал продвигаться по служебной лестнице, и сейчас, когда он достиг известных высот; спокойная и размеренная, она была очень приятна. Вообще-то он был склонен думать, что во всей этой жизненной неразберихе победа, возможно, останется за великодушными, голодными, легкомысленными бедняками. Все это хорошо, но кем нужно быть, чтобы стремиться положить конец этой увлекательной лотерее, изгнать из жизни расточительство, интриги, бурные страсти, непредвиденность, таящую прелестные сюрпризы, заменив все этой бездушной сухой честностью, и добиться того, что в конечном итоге общество превратится в какой-то муравейник?.. Полковник полагал, что уничтожение этих одержимых вполне оправдано — ведь надо же ограждать здравомыслящих людей от заразы, которая им ничего, кроме горя, не принесет.

Лейтенант перечислял, какие меры безопасности будут приняты: периодическая проверка домовладельцев, слежка за иностранцами, посты на дорогах, ограничение передвижения, но полковник снова отвлекся, очарованный прелестью открывавшегося из окна вида — в излучине бухты ровный ряд домиков сверкал, словно мелкие белоснежные зубы. «Как это сказал Асорин, описывая Кадис? — припоминал полковник. — «Ободок серебряной чаши» — очень точно!» — До него дошли слова лейтенанта:

— Мы обещали приложить все усилия, чтобы ее любовника амнистировали. Она оказалась очень полезной.

— О чем это вы? — спросил полковник.

— Я говорю об этой осведомительнице, цыганке, — ответил Кальес. — Ее любовник оказался замешанным в поножовщине. Нам удалось поприжать ее. Она работает в театре и всегда все знает.

«Вот это и есть государство, — размышлял полковник. — В высших сферах пышные парады, дипломатические приемы в Эль-Пардо, море шампанского, опереточные мундиры и фейерверки, а держится все на грязных цыганках-осведомительницах и бездушных чурбанах вроде этого типа».

— А вы завели тут какие-нибудь знакомства? — спросил полковник. — Я имею в виду рыбаков.

Кальес покачал головой.

— Они настороже — никого к себе не подпускают. И в душе все до единого — красные, хотя никто ни за что в этом не признается, даже если будет в стельку пьян.

— Возможно, я сумею вам помочь, — сказал полковник и протянул лейтенанту листок. — Возьмите на заметку это имя. Может пригодиться. Человек этот имеет военные заслуги — сражался на нашей стороне. Быть может, он как раз то, что вам нужно.

Дон Федерико Виланова завтракал, как обычно, в половине одиннадцатого утра на небольшой, сложенной из кирпича площадке в углу обнесенного высокой оградой сада. Дом его, самый высокий в деревне, являл собой источенные временем остатки некогда хорошо укрепленного замка, в стенах которого род Виланова, неотвратимо приходя в упадок, прожил более двух столетий. Со своего места дон Федерико мог при желании обозревать пять заливов, три невысоких горных вершины и все, что находилось между ними; ему доставляло неизъяснимое наслаждение наблюдать, как бредет по руслу пересохшей реки вереница черных коз или как пляшет на крыше соседнего дома, прищелкивая наподобие кастаньет прищепками для белья, полоумная служанка. Лежавший под рукой бинокль помогал дону Федерико развлекаться.