— Я здесь неофициально. Мне совсем не полагается тут быть. Вторгаться на чужую территорию опасно.

Они не виделись месяц, и теперь Брон понял, что чувство зависимости от этого молодого человека никогда не оставляло его. В первые же минуты уверенность в себе, которую он, казалось, ощущал все эти недели, рухнула, и он понял, что Даллас необходим ему ничуть не меньше, чем прежде.

— Пока не стану уверять, что мы вышли сухими из воды, — сказал Даллас, — но со здешним доктором мне повезло.

— По-моему, он ничего, — согласился Брон, — добрее многих других.

— Это одна видимость, а сердце у него каменное. Ему нет большей радости, чем подвести человека под обух. Он мне сам рассказывал, что однажды отказался засвидетельствовать душевную болезнь у заключенного, которого разбил паралич. И на казнь беднягу тащили на носилках.

— А в чем же тогда вам повезло?

— Мне удалось нащупать его слабое место. Когда он был студентом, некто по фамилии Уибер разок похвалил его и повел завтракать в ресторан Симпсона. С тех пор доктор Паркинсон питает особое пристрастие к синдрому Стэрджа-Уибера, открытому этим самым его другом. А у вас как раз и есть синдром Стэрджа-У ибера.

Брон рассмеялся:

— А что это значит?

— Я разве вам никогда не показывал рентгеновский снимок вашего черепа?

— Нет, — сказал Брон. — Не показывали.

— Странно. Я ведь хотел. — Даллас забеспокоился, не откажется ли Брон ему помогать. И еще другая трудность: неизвестно, можно ли здесь разговаривать откровенно, а вдруг их подслушивают? Комнате для свиданий постарались придать сходство с клубной гостиной: просиженный диванчик, два сильно потертых коричневых кожаных кресла и парочка писанных маслом темных туманных пейзажей, какие модны были в викторианскую эпоху. На пыльном, закрашенном, как в ванной, стекле дрожало расплывающееся солнечное пятно. Интересно, запрятаны тут где-нибудь подслушивающие устройства? — Вероятно, я все-таки решил, что лучше вам этого не знать, — сказал Даллас. — Ну а сейчас это скрывать незачем. У вас в затылочной области есть обширные обызвествленные участки, отсюда и все прочие симптомы — зрительные и чувственные галлюцинации, внезапные подкорковые разряды, видные на вашей энцефалограмме, и многое другое.

— Все это для меня новость.

В почти пустой комнате голос Брона прозвучал зловеще громко. Стены словно сдвинулись и стали тоньше. Даллас так и видел, как за дверью с полуоткрытым окошечком насторожился притворно скучающий надзиратель. А может, за этим слащавым пейзажем в облезлой позолоченной раме спрятан микрофон?

По коридору, громко топая, промаршировала команда, и, воспользовавшись шумом, Даллас постарался втолковать Брону самое необходимое:

— Замутненное сознание… немота… челюстные судороги…

Ему хотелось крикнуть: «Да сообрази же ты наконец, балда!»

Но Брон улыбался все той же упрямой, недоверчивой улыбкой.

— Доктора Паркинсона, — продолжал Даллас, — больше всего заинтересовали рентгеновские снимки. Он указал мне на небольшое обызвествление в заднетеменной области, которое я прозевал. Я объяснил ему, что условия работы ограничивают мой опыт.

Так как рентгеновские снимки хранились у Далласа, ему ничего не стоило подправить их. Со спокойной решимостью он взял снимки, подтвердившие классический случай синдрома Стэрджа-Уибера, и подменил ими снимки в деле Брона, которые ничего похожего не показывали. Он надеялся, что Паркинсон не настолько подозрителен и энергичен, чтобы заново делать рентген, да и повторять артериограмму слишком хлопотно.

И вот теперь этот уэльский крестьянин не желает, чтобы его спасли. Прирожденная покорность судьбе либо уже одержала над ним верх, либо вот-вот одержит.

Спасая Брона, Даллас в последний раз пытался оправдаться в собственных глазах, прежде чем оставить пост тюремного врача. Неделей раньше он обедал у начальника тюрьмы в Хэйхерсте и упомянул, что хочет уйти с этой службы.

«Вот уже три года я вынужден молча смотреть, как людей наказывают за то, что они больны. Это все равно как если бы мы лечили пневмонию, раздевая больного и выталкивая его на мороз».

Начальник тюрьмы извинился и сказал, что ничем не может помочь.

«Напишите члену парламента от вашего графства. Я всего лишь исполнитель, нажимаю на рычаги этой машины. Хотя неизвестно зачем: они прекрасно могут работать сами».

В коридоре снова затопали. Даллас придвинулся к Брону и почти закричал:

— Да помогите же мне! Без вашей помощи я ничего не смогу сделать.

Хорош психиатр, подумал он. Никому не сумел помочь, а теперь помешался на спасении одного-единственного пациента, как будто этим можно все искупить.

В дверь заглянул надзиратель, он еще не успел подавить зевок, а левой рукой явно только что чесался.

— Вы звали, сэр?

Едва за ним закрылась дверь, Брон сказал:

— Я думал, в Хэйхерсте меня совсем вылечили.

— На это не было никакой надежды, — ответил Даллас.

— Тогда вы говорили по-другому.

— Вам вредно было знать всю правду. Принимай вы лекарство, никакой беды не случилось бы. Но это-то мы и не сумели обеспечить. Я должен был бы после освобождения поместить вас в местный дом для душевнобольных, но мне не дано такого права. Будь вы даже буйнопомешанным, я и то ничего не мог бы поделать. Уверен, что через несколько дней после выхода из Хэйхерста у вас был приступ. Все, что мне удалось разузнать о вашем поведении, соответствует эпилептическому припадку с последующим автоматизмом. Взять хотя бы это ваше знаменитое алиби. Как бы вы сами в него ни верили, это явно плод вашей фантазии.

— Вы попали в самое больное место, — сказал Брон. — История с этой женщиной — вот что меня сбивает с толку. Хоть убей, не пойму, почему она все отрицала.

— А она не могла не отрицать, — сказал Даллас.

Но Брон видел все так ясно, до мельчайших подробностей, словно это случилось только прошлой ночью. Он чуть не плакал, думая о ее предательстве.

— Мы вошли в дом, — сказал он. — Я его как сейчас вижу. Лестница скрипучая, и замок в спальне никак не отпирался. И на стене — изречение из Библии, что-то про любовь господню.

— Но адреса вы не знаете, верно?

— Нет, адреса не знаю. Было темно. Там дорожка по задам, через огород, и мы уговорились, что она оставит черный ход открытым и зажжет свет.

— Пари держу, вас никто не видел, — сказал Даллас.

— Ваша правда. Никто не видел. Она живет не одна, и она не хотела, чтобы он узнал. Я бы мог проводить вас.

— Сомневаюсь, — сказал Даллас. — Мы с вами так основательно исследовали глубины человеческого сознания, что пора бы вам понимать: все это вы видели как бы во сне. Такого рода видения настолько убедительны и подробны, как если бы все происходило наяву. Не скажу, чтобы я уж очень полагался на полицию, но надо думать, показания этой женщины они проверили и перепроверили. И они совершенно убеждены, что она говорит правду.

— По-моему, пора выяснить самое главное, — сказан Брон. — Вы считаете, что я убил Ивена?

— Давайте скажем так: я считаю, что при вашем состоянии вы способны были его убить. А убили или нет, для меня не так важно.

Смелое заявление это далось врачу нелегко, и он искоса глянул на Брона, желая понять, как тот принял его слова.

Брон старательно перебирал в уме недавнее прошлое: он вновь ощущал живую плоть Уэнди, припоминал свои побуждения и поступки. Лишь изредка что-то было не вполне ясно. И только ярость Ивена он по-прежнему совсем не мог себе объяснить.

— У меня же не было на то никаких причин, — сказал он. — Это бессмысленно. Я ничего не имел против Ивена.

— Кроме одного: вы могли подсознательно понимать, что у него есть что-то против вас. Ведь, судя по моим заметкам, против того тюремщика в Уондсворте у вас тоже ничего не было.

— Выходит, я должен вам поверить, — сказал Брон. — Как видно, я уже не могу полагаться ни на свой рассудок, ни на свою память.

— Я вам друг. Я хочу помочь вам выбрать наилучшую линию поведения. Затем я сюда и приехал.