- Я бы на вашем месте давно принял меры, - возмутился Селюков, - а вы лежите, ждете...

- Какие меры? Можно, конечно, летом на тихую поменять квартиру, да людей дурить неохота. И потом у всего дома на меня надежда, что добьюсь, вынесут котлы.

- Вот и оправдайте эту надежду, пишите в высшие инстанции. Уже почти из-под всех жилых домов котлы поубирали.

Петушков как-то обреченно вздохнул:

- Ничего, кроме реклам и очерков, писать не умею. Другого я склада.

- Это что, вроде бы намек? - настороженно спросил Селюков.

- Что вы! - искренне возмутился Петушков. - Я вовсе и не вас имел в виду, хотя всегда восхищаюсь вашей деловитостью. Всем известно, бюро перевели в этот дворец благодаря вашей инициативе. Так вот, как поставили котельную на автоматику и там теперь не ночует дядя Ваня, стал я задумываться о непрочности, зыбкости жизни. Все вроде бы нормально, хожу каждый день на работу, книги читаю, временами подумываю о женитьбе. Но однажды из-за какой-нибудь дурной случайности все может полететь в тартарары. Разве не обидно? И не теряет ли жизнь при этом смысл, если ее так легко прервать?

- Давно говорю вам. Петушков, нервы лечить надо. Хоть и молодой, а расшатаны. - Лобанов машинально потянулся за сигаретой и сник: - Ах, черт... А насчет того, что взлететь можете, особенно не задумывайтесь. Весь мир сейчас не то что на котельной, а на бочке с порохом. Вот и мы во взвешенном состоянии - неизвестно, взлетим или грохнемся. Так стоит ли преждевременно умирать от глупых фантазий?

Однако утешать легко, подумал Лобанов. Сам же, если честно, не на шутку озабочен этим чертовым лифтом.

- Заложила в меня природа инстинкт самосохранения, вот и мучаюсь, сказал Петушков, как бы оправдываясь.

- Дурью мучаетесь. Прежде всего за человечество волноваться нужно. Лобанов поморщился: и угораздило же именно сегодня надеть новые туфли. Галина не советовала обувать их в слякоть, так нет, сделал ей наперекор. Теперь ноги, как в тисках, зажаты.

- Кстати, по поводу человечества. - В голосе Январевой прозвучала холодноватость - она все еще переживала резкие слова Лобанова в свой адрес. - Забота обо всем человечестве вырастает прежде всего из любви к ближнему, а не наоборот.

- Что вы нам тут америки открываете?

- Себя тоже немного любить надо, иначе и другие тебя не полюбят, чувствуя твое плохое отношение к себе.

- То-то у вас от великой любви к себе мало что остается на ближнего. Ведь не любите же меня, Январева, признайтесь?

- Причем тут вы, Петр Семенович? Не так уж плохо я отношусь к вам. Правда, сегодня любви и впрямь нет. Ведь в том, что мы застряли, виноват не кто-нибудь, а вы.

От такого поворота Лобанов опешил:

- То есть?

- Вы последним вошли в лифт. Лишний вес.

- С лишним весом лифт попросту не поехал бы.

- Дверцы сработали, а потом машина взбунтовалась и...

- Покатила вместо пятого на шестой?

- Да!

- Женская логика всегда восхищает меня. - Лобанов рассмеялся. - А не дело ли это рук Петушкова? Коля, я давно заметил вашу способность портить механизмы с кнопками.

Петушкову с техникой и впрямь фатально не везло: телевизор, приемник, проигрыватель вечно портились под его руками. Как-то собрался даже написать о своем непонятном свойстве в "Науку и жизнь" и сейчас испытывал смутную вину, хотя и не был точно уверен в том, что лифт застрял из-за него.

- Кстати, могли бы с Январевой и пешочком на пятый - ноги-то молодые. И сознавая, что говорит лишнее, Лобанов вновь не удержался от упрека в адрес Жураевой: - Если уж рассуждать о весе, то самый большой он у Ирины Михайловны. По существу, она - два человека.

- Это иллюзия, что я тяжелая. - Ирина Михайловна нервно хохотнула. Просто я сейчас круглая, но вешу всего семьдесят пять килограммов. Вы же, Петр Семенович, на все сто потянете.

- Неправда, восемьдесят семь.

- Вот видите, все равно много. - Ей вдруг захотелось, как бы в отместку Лобанову за его нетактичность, наговорить дерзостей. В темноте это показалось легким, и неожиданно для себя она выпалила:

- Я знаю, почему вы сделали такой вывод. Вы не любите детей. Даже тех, которые еще не появились на свет. Да-да, не отрицайте. На юбилее у Кудряшовых Галина Семеновна призналась мне, что из-за этого у нее и жизнь не удалась.

- Надо же, - Лобанов растерялся так, что перехватило дыхание. - Да будет вам известно, это у нее нет детей, а у меня... - Он запнулся, но не вытерпел и со стыдливой гордостью закончил: - У меня есть сын! Да! Быть может, не совсем хорошо признаваться в этом, но, представьте, было время, когда одной женщине я подарил сына.

Сообщение вызвало в лифте неловкость - будто всех пригласили к замочной скважине. Но вскоре замешательство сменилось веселостью.

- Сколько лет вашему подарку? - добродушно поинтересовалась Ирина Михайловна, как-то сразу простив Лобанову его выпады в свой адрес.

- Шестнадцатый пошел, - смущенно проговорил он, кляня себя за внезапную откровенность - чего доброго, при случае ляпнут жене. А сама тоже хороша, взяла да спихнула все на него. И придумала же - он не любит детей! А кто больше всех возится с племянниками с тех пор, как их отец-оболтус рванул куда-то за бабьей юбкой? Спасибо, хоть не наврала, будто он вообще не способен иметь потомство.

И уже с обычной жалостью и теплотой подумал, что, несмотря ни на что, никогда не оставит Галину, дуреху этакую. Да и в Орел надо бы в конце концов съездить, взглянуть на нежданного отпрыска, которому все эти годы регулярно шлет свои невеликие гонорары, хотя Анна и отказалась от алиментов.

При мысли, что где-то далеко есть женщина, у которой растет мальчик, его кровь родная, каждый раз накатывали тревога, раскаяние и одновременно удовлетворение тем, что вот же не сухой, бесплодной веткой проживает он свой срок на земле.

Знакомство с Анной было случайным, кратким. Недалеко от братниного дома, где он гостил в отпуске, был молочный магазин, куда забегал под вечер. На Анну он сразу обратил внимание - белолицая блондинка больше смахивала на врача, нежели на продавца.

У него не было дурной привычки заговаривать с незнакомыми женщинами, а тут будто кто за язык дернул:

- Вы вся такая белая, молочная, - сказал, когда подошла его очередь.