Слова эти потрясли Янова своей простотой и поразительной логикой, вызвавшей у него реакцию протеста и неприятия, но, видимо, эта же реакция, словно удар, встряхнула его, освободила от мучительного и тягостного, каждый день снедавшего горького чувства.

Но теперь и обстоятельства, и ситуация другие…

Машина выметнулась на пригорок проезжей части, улица вся разом предстала, короткая и прямая, машина миновала ее, запетляла в переулках, потом круто свернула за угол, и — открылся массивный старинный дом с лепными украшениями. Стены дома окрашены в желтый цвет, а лепные узоры вокруг окон и колонны вдоль стен — в белый, и это создавало светлый, какой-то даже веселый колорит, и Янов, внутренне обрывая свои размышления, обозлившись и ругнув себя: «Вот чертовщина-то! Совсем раскис!» — подвинулся на сиденье, полуоборачиваясь к Сергееву, — заметил ли тот, понял ли что-нибудь? — сказал глухо:

— Выходит, приехали?

Сергеев тоже лишь переменил позу, качнувшись высокой фигурой, и не отозвался.

А в это время в просторном и тихом кабинете министра, выходившем окнами в просторный двор, тоже тихий и покойный, куда, как правило, не заезжали машины, кроме «Чайки» самого министра, находились трое: сам хозяин — в кресле за письменным столом, не очень высокий, широко раздавшийся в плечах, так что серая форменная рубашка, натягиваясь шелком, отражала рассеянные блики от хрустальной люстры. Позади, на спинке кресла, висела светлая тужурка, на бледно-сиреневом поле погон — шитая золотой ниткой звезда, а выше, к воротнику, пламенел, тоже шитый, герб: хозяин кабинета — Маршал Советского Союза.

Спокойно и чинно поодаль утопал в мягком кожаном кресле низкорослый Кравцов. Аккуратный, как всегда, зачес волос прикрывал изъян на голове — круглую, будто выжженную, плешь. Кравцов изредка взглядывал на министра, как-то уж распевно, по-школьному, как думалось Кравцову, читавшего автобиографию Сергеева в личном деле, которое принес сюда, на доклад, генерал из Главного управления кадров, седоволосый, но крепкий, моложавый. Сидел он, не в пример Кравцову, в сосредоточенной почтительности и вместе — в напряженной готовности: поди знай, что может министр спросить, какой задать вопрос об этом Сергееве?

Но министр вопросов не задавал, углубившись в изучение личного дела, пододвинув поближе папку, сложив руки на столе. Очки были спущены на кончик носа. Глаза, казалось, глубоко западали под бровями — такое впечатление усиливалось явно из-за смолистых, широких, нисколько не тронутых сединой бровей, и это было тем разительнее, что жесткие волосы, прямо зачесанные назад, изрядно поседели, на висках — вовсе белые, точно обметанные пушистым инеем.

Что ж, и для него, Кравцова, за эти годы утекло немало воды: посеребрились, припорошились виски, труднее стало справляться с прической — поредели черные, блестящие, будто просмоленные, волосы, росла лысина — прикрывать ее уже целая морока. На погонах прибавилось по звезде — генерал-лейтенант… А вот любви своей к сапогам-бутылкам с высокими подборами, какие больше к лицу военному человеку, не изменил, хотя всякие там «любители штанов» и подсмеивались, отпускали разные шуточки — он был выше упражнений подобного рода насмешников-несмышленышей.

Кравцову часто приходилось являться к министру с докладами, нередко подолгу задерживаться, принимать участие в решении сложных, зачастую острых и животрепещущих вопросов — они касались чрезвычайно важного, коренных проблем — сколько, что и как создавать? — и, значит, касались самой сути военной политики, а вернее, они сами, собственно, были уже той большой и кардинальной политикой, ее составляющими кирпичиками, и порой он ловил себя на тщеславной мысли, что стоит в центре великих событий. И не как пассивный наблюдатель — нет, нет, он влияет на них, он направляет их, он — как дирижер того оркестра, прекрасную игру которого вы слышите по радио, но не видите оркестра, а главное — дирижера, под управлением которого так пленительно и уверенно льется музыка… Чувство собственной силы и высокой значимости посещало его, Кравцова, чаще именно в такие минуты, в таких случаях, когда он видел перед собой людей-винтиков, вроде этого генерала из ГУКа, сидевшего напротив, всего спружиненного, как в стойке, со вздрагивающими на коленях сухими пальцами, — он подсмеивался в душе над такими людьми, смотрел на них свысока. Люди-исполнители, люди-винтики, люди-сошки… Переставляй, двигай, играй. Нынешнее же время — он был в этом уверен — других людей: энергичных, хватких, масштабно мыслящих. Да, масштабно. Человечество даже не заметило, как отошло от узких, ограниченных по признаку соседства взаимоотношений, какие существовали еще недавно, и вступило в пору всеземных связей. И тут, как думал Кравцов, не последнее слово сказали величайшие достижения современного оружия — стратегические ракеты, атомные головки. Что ж, за эти годы — стоит ему оглянуться назад — он был причастен ко всему этому, впрямую был связан с большой политикой, и та революция в военном деле, о которой теперь говорят мягче и скромнее, называя все происшедшее просто «коренными изменениями», не была для него сторонним делом: он ее активный участник и может, больше того, без излишней скромности сказать, что он один из ее вдохновителей, ее духовных отцов. И он видел в этом свое высшее назначение. Конечно, он никому об этом не скажет, не поведает и в минуту особого откровения, но по всему его виду, поступкам, приемам окружающие его люди должны чувствовать, должны об этом догадываться, должны видеть, к т о  о н и  и  к т о  о н!

Кстати, и вот в том, что сейчас происходит, что решается в кабинете министра, немало, как говорится, и его заслуг. Кто первый сказал об этом, сейчас уже не имеет значения, но вот в том, что он без устали, где говоря впрямую, а где вставляя лишь фразу, слово, но вовремя, к месту, о том, что теперь в мире в условиях противоборства глобальных ракет тот будет обладать силой, будет «на коне», кто первый поставит на стартовый стол антиракету, создаст противоракетную систему, вот в этом — шалишь! — заслуг его ни убавить, ни прибавить. Нет, у него еще есть порох в пороховницах! Он приложил руку и к тому, что там, далеко отсюда — у него на карте в кабинете это место обозначено лишь маленьким кружком, — затеяны грандиозные дела, продолжает жить новый полигон. Он сам возглавил рекогносцировочную группу, вылетал с ней на место. Шантарск… Место как место: до костей пронизывали бураны, непроглядными тучами взметывали в небо снег и пыль, но зато бескрайняя степь и для души кое-что есть — река…

А сейчас то, ради чего он сидит здесь, — уже пустяки: важно ли, кто станет начальником полигона! Сергеев? Впрочем, нынешнее время — время и большой политики, и большой дипломатии, надо бы тоже понимать. Полигон — одна из ячеек такой политики. А этот — политик, дипломат? Прямолинеен, открыт, уязвим…

При воспоминании о Сергееве неприятно, будто иглой, кольнуло самолюбие. Ишь, в амбицию ударился! Подсек по телефону, ничего не скажешь, выкручиваться пришлось. Ну да одно другому не мешает, а мнение есть мнение, и он его выскажет министру…

— Так что? Останавливаемся на этой кандидатуре? — Министр, отложив личное дело, приподнял тяжеловатую голову.

Кравцов взглянул спокойно в лицо маршалу.

— Может, поговорить с Сергеевым еще? Понимает ли все, на что идет?..

— Говорить! — Маршал вскинулся от стола, выпрямляясь в кресле. — Вы что же, не говорили?

— Час назад говорил. По-моему… не дипломат, товарищ маршал.

— Дипломатия — дипломатам, а мы военные люди! — мрачно проронил министр.

Кравцов подумал: что же, надо все сказать, подходящий момент, министр чуть помягчел, сбавил тон.

— Но полигон — дело государственное, товарищ маршал. Тут и политика, и дипломатия. С «Катунью», случалось, Сергеев перегибал палку…

Прикрыв веки, словно сделав знак, что ему это не интересно слушать, министр сказал как бы в раздумье:

— Боевой офицер в войну, теперь генерал… Слияние опыта войны с современной технической мыслью — что еще надо? — Вскинул веки, взглянул прямо, мимо Кравцова. — Кстати, что он все-таки ответил?