Он услышал её голос, встревоженный, томительно мягкий:

— Зачем вы, пришли опять? Разве вы не поняли, что мне приятней было бы, чтобы вы этого не делали?

Он обратил внимание на её костюм — темно-коричневый бархат, соболье боа и маленькая круглая шапочка того же меха. Все это удивительно шло к ней. У неё, по-видимому, хватает денег на туалеты. Он сказал отрывисто:

— Сегодня ваше рождение, я принёс вам вот это, — и он протянул ей зелёный сафьяновый футляр.

— О нет, нет!

Сомс нажал замочек; семь камней сверкнули на бледносером бархате.

— Почему нет? — сказал он. — Просто в знак того, что вы не питаете ко мне больше дурных чувств.

— Я не могу.

Сомс вынул брошь из футляра.

— Дайте мне взглянуть, как это будет на вас.

Она отшатнулась и попятилась. Он шагнул к ней, протягивая руку с брошью к её груди. Она снова отшатнулась.

Сомс опустил руку.

— Ирэн, — сказал он, — забудем прошлое. Если я могу, то и вы, конечно, можете. Давайте начнём снова, как будто ничего не было. Хотите?

В голосе его звучало невысказанное желание, а в глазах, устремлённых на её лицо, было почти молящее выражение.

Она стояла, прижавшись к стене, и теперь только судорожно глотнула это был весь её ответ. Сомс продолжал:

— Неужели вы действительно хотите прожить здесь всю жизнь, полумёртвая, в этой жалкой дыре? Вернитесь ко мне, и я дам вам все, что вы хотите. Вы будете жить своей собственной жизнью, я клянусь в этом.

Он увидел, как её лицо иронически дрогнуло.

— Да, — повторил он, — но теперь я говорю это всерьёз. Я прошу от вас только одного. Я только хочу… я хочу сына. Не смотрите на меня так. Да, я хочу сына. Мне тяжело.

Слова срывались поспешно, так что он едва узнавал собственный голос, и он дважды закидывал голову назад, точно ему не хватало воздуха. Но вид её глаз, устремлённых на него, её потемневший, словно застывший от ужаса взгляд привели его в себя, и мучительная бессвязность сменилась гневом.

— Разве это так неестественно? — проговорил он сквозь зубы. — Разве так неестественно желать ребёнка от собственной жены? Вы разбили нашу жизнь, из-за вас все спуталось. Мы влачим какое-то полумёртвое существование, и у нас нет ничего впереди. Разве уж так унизительно для вас, что, несмотря на всё это, я… я всё ещё хочу считать вас своей женой? Да говорите же бога ради! Скажите что-нибудь!

Ирэн как будто сделала попытку заговорить, но у неё это не вышло.

— Я не хочу пугать вас, — сказал Сомс, смягчая голос, — боже упаси. Я только хочу, чтобы вы поняли, что я не могу так больше жить. Я хочу, чтобы вы вернулись ко мне, хочу, чтобы вы были со мной.

Ирэн подняла руку и закрыла нижнюю часть лица, но глаза её по-прежнему не отрывались от его глаз, словно она надеялась, что они удержат его на расстоянии. И все эти пустые, мучительные годы — с каких пор? ах да, почти с того дня, как он познакомился с нею, — вдруг словно одной громадной волной встали в памяти Сомса, и судорога, с которой он не в состоянии был совладать, исказила его лицо.

— Ещё не поздно, — сказал он, — нет, если вы только захотите поверить в это.

Ирэн отняла руку от губ, и обе её руки судорожно прижались к груди. Сомс схватил её за руки.

— Не смейте! — задыхаясь, сказала она. Но он продолжал держать их и старался смотреть ей прямо в глаза, которых она не отводила Тогда она спокойно сказала: — Я здесь одна. Вы не позволите себе того, что позволили однажды.

Отдёрнув руки, точно от раскалённого железа, он отвернулся. Как может существовать такая жестокая злопамятность? Неужели все ещё живёт в её памяти этот единственный случай насилия? И неужели это так бесповоротно оттолкнуло её от него? И, не поднимая глаз, он сказал упрямо:

— Я не уйду отсюда, пока вы не ответите мне. Я предлагаю вам то, что немногие мужчины могли бы предложить. Я хочу… я жду разумного ответа.

И почти с удивлением он услышал её слова:

— Тут не может быть разумного ответа. Разум здесь ни при чём. Вы можете услышать только грубую правду: я бы скорее умерла.

Сомс смотрел на неё в остолбенении.

— О! — сказал он, а потом у него словно отнялись язык и способность двигаться, и он почувствовал, что весь дрожит, как человек, которому нанесли смертельное оскорбление и который ещё не знает, как ему быть, или, вернее, что теперь с ним будет.

— О! — повторил он ещё раз. — Вот даже как! В самом деле! Скорее бы умерли! Недурно!

— Мне очень жаль. Вы хотели, чтобы я вам ответила. Что же мне делать, если это правда? Разве я могу это изменить?

Этот странный и несколько отвлечённый вопрос вернул Сомса к действительности. Он захлопнул футляр с брошью и сунул его в карман.

— Правда! — сказал он. — Это как раз то, чего не знают женщины. Все это только нервы, нервы.

Он услышал её шёпот:

— Да, нервы не лгут. Разве вы не убедились в этом?

Он молчал, поглощённый одной только мыслью: «Я заставлю себя возненавидеть эту женщину. — Заставлю». В этом-то и было все горе. Если бы он только мог! Он украдкой взглянул на неё: она стояла неподвижно, прижавшись к стене, подняв голову и скрестив руки, словно ждала, что её убьют. И он сказал быстро:

— Я не верю ни одному вашему слову. У вас есть любовник. Если бы это было не так, вы не были бы такой… дурочкой.

Прежде чем изменилось выражение её глаз, он понял, что сказал не то, позволил себе слишком резко вернуться К той свободе выражений, которую он усвоил во времена своего супружества. Он повернулся и пошёл к двери. Но он не мог уйти. Что-то в самой глубине его существа — самое глубокое, самое скрытое свойство Форсайтов: невозможность упустить, невозможность поверить в то, что упорство тщетно и бесцельно, — мешало ему. Он снова повернулся и стал, прислонившись к двери, так же, как она стояла, прислонившись к стене, не замечая, что, как-то нелепо стоят" вот так друг против друга на разных концах комнаты.

— Вы когда-нибудь думаете о ком-нибудь, кроме себя? — сказал он.

У Ирэн задрожали губы; она медленно ответила:

— Думали ли вы когда-нибудь, что я поняла свою ошибку — ужасную, непоправимую ошибку — в первую же неделю после свадьбы; что я три года старалась переломить себя? Вы знаете, что я старалась? Разве я делала это для себя?

Сомс стиснул зубы.

— Бог вас знает, что это такое было. Я никогда не понимал вас, никогда не пойму. У вас было все, что вы могли желать, и вы снова можете иметь все это и даже больше Что же во мне такого? Я задаю вам прямой вопрос: что вам не нравится? — не сознавая всего трагизма этого вопроса, он продолжал с жаром: — Я не калека, не урод, не неотёсанный дурак, не сумасшедший. В чём же дело? Что тут за секрет?

В ответ последовал только глубокий вздох.

Он сжал руки, и этот жест был исполнен необычайной для него выразительности.

— Когда я шёл сюда сегодня, я был… я надеялся, я хотел сделать все, что в моих силах, чтобы покончить с прошлым и начать новую жизнь. А вы встречаете меня «нервами», молчанием и вздохами. В этом нет ничего конкретного. Это как… это точно паутина.

— Да.

Этот шёпот с другого конца комнаты снова взорвал Сомса.

— Ну, так я не хочу сидеть в паутине. Я разорву её! — он шагнул к ней. — Я…

Зачем он шагнул к ней, он и сам не знал. Но когда он очутился около неё, на него вдруг пахнуло прежним, знакомым запахом её платья. Он положил руки ей на плечи и наклонился, чтобы поцеловать её. Но он поцеловал не губы, а тонкую твёрдую линию стиснутых губ; потом он почувствовал, как её руки отталкивают его лицо; он услышал её голос: «О нет!» Стыд, раскаяние, сознание, что все оказалось напрасным, нахлынули, поглотили его — он круто повернулся и вышел.

На вокзале Пэддингтон Джолион встретился с Джун, поджидавшей его на платформе. Она получила его телеграмму за завтраком. У Джун было убежище — мастерская с двумя спальными комнатами в Сент-Джонс-Вуд-парке, — которое она выбрала потому, что оно обеспечивало ей полную независимость. Там, не опасаясь привлечь внимание миссис Грэнди[42], не стеснённая постоянным присутствием прислуги, она могла принимать своих «несчастненьких» в любой час дня или ночи, и нередко какой-нибудь горемыка, не имеющий своей мастерской, пользовался мастерской Джун. Она наслаждалась своей свободой и распоряжалась собой с какой-то девичьей страстностью; весь тот пыл, который предназначался Босини и от которого он, принимая во внимание её форсайтское упорство, вероятно, скоро устал бы, она расточала теперь на неудачников, на выхаживание будущих гениев артистического мира. Она, в сущности, только и жила тем, что старалась обратить своих питомцев из гадких утят в лебедей, веря всей душой, что они истинные лебеди. Самая страстность, которую она вносила в своё покровительство, мешала правильности её оценки. Но она была честной и щедрой. Её маленькая энергичная ручка всегда готова была защитить каждого от притеснения академических и коммерческих мнений, и хотя сумма её доходов была весьма значительна, её текущий счёт в банке нередко представлял собой отрицательную величину.