- Эти что, с Сухаревки?

- Нет, тех уже просеяли. Это со Смоленского, только привезли.

- Как там дела у Волжанина?

- Не шибко… - немного замявшись, сказал Павел, и я понял, что «сухаревский орешек» оказался тверже, чем они оба предполагали.

Когда мы вошли в его кабинет, Сухов достал из железного ящика засаленный мешочек, развязал стягивающую его тесемку и высыпал на стол содержимое.

В плохо освещенной комнате на грязном сукне стола самоцветы не производили впечатления: стекляшки стекляшками.

Не поражал воображения и знаменитый «Иоанн Златоуст», которому Кербель посвятил свои стихи в прозе, названные Суховым протоколом опроса. Откатившийся под тень стаканчика с карандашами, как раз в то место, где на сукне темнело большое чернильное пятно, красный бриллиант выглядел жалко и сиротливо.

- «Иоанн Златоуст»? Гм… - с сомнением сказал я и ткнул кончиком карандаша в камень. Павлу, видимо, не понравилось мое фамильярное отношение к бриллианту, и он осторожно отобрал у меня карандаш.

- А почему вы, собственно, решили, что это «Иоанн Златоуст»?

- Ну как же, товарищ Косачевский… Я дважды все грани пересчитывал.

- Грани гранями, а…

- Да вы поглядите, какая игра. Как у «пти-меле», - щегольнул он ювелирным термином.

Сухов осторожно, словно опасаясь раздавить или помять камень, взял бриллиант двумя пальцами и поднес его к лампе.

- Видите? - Действительно, неказистая стекляшка преобразилась: вспыхнула, загорелась, заструилась между пальцами алой рекой.

- Ну вот видите, а вы сомневались, - удовлетворенно сказал он и так же осторожно, как брал, положил бриллиант на прежнее место.

Красный камень покоился на том же чернильном пятне в тени стаканчика с карандашами. Но теперь почему-то он не казался мне обычной стекляшкой. Теперь он воспринимался уже как бриллиант «цвета голубиной крови». Его огни не погасли, просто их свет стал мягче, не таким ярким и режущим, как секунду назад.

- Товарищ Косачевский, а кем был Иоанн Златоуст? - нерешительно спросил Сухов.

- Отец церкви, святой, архиепископ Константинополя.

- Я не о том. Это я знаю. Это мы на уроках закона божьего учили.

- А что вас интересует?

- Ну, вообще…

Кажется, Сухов хотел выяснить социальное происхождение Златоуста и его политическую платформу.

- Из обеспеченной семьи, но достаточно прогрессивных для четвертого века взглядов, - серьезно сказал я.

- Прогрессивных? - поразился он.

- Вполне. Считал, например, труд основой общественного благосостояния. Выступал против рабства, обличал богатых и знатных. А в своих проповедях говорил, что все люди по природе своей равны между собой и что бедные обездолены из-за ненормального устройства общества.

Сухов был озадачен. Видимо, преподаватель закона божьего, рассказывая о Златоусте, не считал нужным говорить об этом.

- Ну и ну! Выходит, Златоуст к революции призывал?

- Нет, так далеко он не заходил, - не удержался я от улыбки. - Архиепископ константинопольский был просто филантропом и либералом. Златоуст пытался убедить богачей поделиться с бедняками. «Многие осуждают меня за то, что я нападаю на богачей, - говорил он, - но зачем они несправедливы к бедным? Обвиняю не богача, а хищника». Так что к большевикам он бы не примкнул…

Сухов засмеялся:

- К кадетам бы подался?

- Скорей всего.

- Чудно, - сказал Сухов и спросил: - Дать вам лупу?

Кажется, он не сомневался, что я последую его примеру и займусь подсчетом граней.

- Думаю, нам лучше довериться ювелиру ризницы. Сейчас тут немного разберемся и поедем к нему в гости. Вы этого барыгу, которого Волжанин допрашивает, раньше знали?

- Малость знал. Пушков он по фамилии, Иван Федорович. Барахольную лавочку на Сухаревке содержит - чуйки, поддевки, портки.

- Раньше попадался на скупке драгоценностей?

- Был такой случай. Когда в декабре Мишка Мухомор очистил витрину ювелирного магазина Гринберга на Кузнецком - помните? - мы с ним и свели первое знакомство. При обыске тогда девять золотых колец изъяли. Потому сегодня и заглянул к нему по старой дружбе… Камни у него в этом мешочке хранились…

- А что он говорит?

- То, что все говорят: купил у неизвестного.

- Но такие драгоценности в лавочку не каждый день приносят. Внешность «неизвестного» он описал?

Сухов усмехнулся. Складывая камни в мешочек, сказал:

- А чего ему не описать? Описал. Москва большая. Ищи-свищи. Он воробей стреляный: знает, где зерно, а где мякина.

- Связи его установлены? Я имею в виду клиентуру.

- Да Пушок со всеми связан, товарищ Косачевский. К нему «деловые ребята» со всех концов Москвы товар носят. Он из крупных барыг, на богатых. Если б, говорят, не жадность, то давно бы мог со своей лавочкой распрощаться и доходный дом купить.

- Мишка Мухомор в тюрьме? - спросил я.

- Уже гуляет. Его в клоповнике, учитывая пролетарское происхождение, всего месяц продержали.

- В Москве он?

- По правде сказать, не знаю. Мы же все больше наугад работаем: тут ткнул - там ткнул. Попал - не попал, взял - не взял…

- Вы все-таки выясните, где сейчас Мухомор.

Кабинет Волжанина находился рядом. Вид у лихого матроса был скучноватый. Взглянув на меня, он указал на сидящего против него лысою человека и сказал:

- Вот, товарищ Косачевский. Допрашиваю вышеозначенного гражданина.

- Надеюсь, мы вам не помешаем?

Волжанин промолчал, а «вышеозначенный» заулыбался:

- А чего нам мешать? Какие такие секреты? Все начистоту, по правде, по совести. Как говорится, где просто, там ангелов со сто, а где хитро, там ни одного.

- Все крутит? - спросил Сухов у матроса.

- Крутит, в брашпиль его мать, - выругался Волжанин. - Попался бы он мне в Кронштадте в семнадцатом…

- Это кто крутит? - с интересом спросил барыга.

- Ты крутишь.

С видом крайнего изумления он поочередно посмотрел на каждого из нас и всплеснул руками.

«Вышеозначенный» изображал добропорядочного обывателя, который впервые оказался в милиции и никак не может уразуметь, чего от него хотят. Честно жил, честно трудился, в поте лица добывал хлеб свой - и вот, пожалуйста. Взяли, схватили, привезли, допрашивают… А за что, спрашивается, за какие грехи? Ну если б еще старорежимные полицейские, фараоны, а то ведь свои, можно сказать, родные. И это недоумение выливалось в бурный поток слов.

- Товарищ революционный матрос, - с надрывом говорил Пушков, - ежели вы имеете хоть долю сомнений в моей преданности народной власти, казните меня своей рабоче-крестьянской рукой. Казните, дорогой товарищ матрос. Казните безо всякой жалости и сожаления. Как муху заразную раздавите, как вшу или иную какую микробу. Лучше мне принять мученическую смерть через расстреляние, нежели выслушивать ваши очень даже обидные намеки. Верьте - нет, а как на духу вам все рассказал. Ничего не утаил. В чем виновен - виновен, в чем нет - в том нет.

- Как же, дождешься от тебя правды, - вставил Волжанин.

- Во! Во! - как будто даже обрадованно завопил Пушков, тряся лысой головой и поглядывая на нас хитрыми глазками. - Опять намекаете. Очень даже обидно намекаете. А за что? Не знаю я того босомыжника, в смысле уголовного гражданина, что камни принес. Неизвестный он мне. Впервой его, на свою беду, увидел. А теперь вот муку мученическую за то принимаю, крест тяжкий на Голгофу несу…

- Ты понесешь! Как же! Ты и на Голгофу ухитришься на чужом горбу влезть. Чуждый ты социальный элемент, Пушков! А коли поглубже копнуть - контрреволюционер.

- Товарищ революционный матрос!…

- Ну что, что скажешь?

- Неизвестный он мне, - всхлипнул барыга. - За что же вы меня всячески обзываете и намеки делаете? Какой, позвольте полюбопытствовать, я есть контрреволюционер при своем сиротском происхождении?

Матрос, которого «вышеозначенный» мытарил никак не меньше двух часов, хрипло вздохнул, глаза его приобрели свинцовый оттенок.