- А тебе идет, - Гермий одобрительно оттопырил большой палец и склонил набок голову, украшенную фригийским колпачком с вислыми ослиными ушами.

Алкид перевернулся на бок и закрыл глаза.

- Клянусь папой, тебе идет! - не унимался Лукавый. - Замуж не собираешься?

- Собираюсь, - спокойно ответил Алкид.

- За кого?

- За тебя.

- За меня нельзя, - на полном серьезе заявил Гермий, словно задавшись целью подтвердить разные непристойные слухи, где Лукавому не всегда отводилась самая почетная роль. - За меня, братец, нельзя. Мы с тобой близкая родня по папе. У нас дети плохие получатся. Хуже Химеры. С твоим умом и моим характером. Такое потомство только в огонь - да и то не во всякий...

- Значит, останусь холостым, - подытожил Алкид и плюнул, не открывая глаз и не целясь специально, в сандалию Лукавого - но почти попав.

- Ну-ка, ляг со мной, дружок, - жмурясь, мурлыкнул Гермий на мотив модной тиринфской песенки, - ты божок и я божок, мы с тобой помнем лужок.

Потом поразмыслил и поправился:

- Я божок, ты - не божок.

- Ты плут и жох, - хмыкнул Алкид в бороду. - Чтоб тебе Гефест прижег...

Крылышки на Талариях Гермия затрепетали сильно-сильно, после чего он подобрал под себя и другую ногу.

- Папа волнуется, - совсем другим голосом бросил Лукавый. - Говорит: Гиганты на Флеграх зашевелились. Говорит: скоро, небось, сюда полезут.

- Пусть их лезут, - пожал плечами Алкид. - Мне-то что?

Гермий обличающе ткнул в его сторону пальцем.

- Тебе - что. Тебе как раз очень даже что. Понял?

- Нет. Вы меня в рабство продали. Ливийской ехидне. В ткачихи. За целых три таланта. А нам, ткачихам, ваши разборки вдоль хитона... Так что лети, голубок! Шевели крылышками и не мешай отдыхать после трудового дня.

Гермий, не меняя позы, плавно взмыл над валуном и поерзал, поудобнее устраиваясь в воздухе. Колпачок Лукавого съехал на ухо, фарос волнами стелился по ветру... залихватская ухмылка, пушистые девичьи ресницы, еле сдерживаемая порывистость во всем теле - и легкомысленное приятство общей картины портили только глаза.

Глаза змеи в кустах.

- Так нашему папе и передать? - без малейших признаков угрозы спросил Гермий; и всякий, неплохо знающий Лукавого, мигом почуял бы опасность.

- Так и передай.

- Нет уж, - с подозрительной ленцой пробормотал Лукавый, - не стану я, пожалуй, передавать. А слетаю-ка я лучше к девочкам. Или к мальчикам. Скажу папе - тени в Аид водил, надорвался на службе, вот и полетел в южную Этолию, Калидонскую охоту смотреть...

Лукавый замолчал, пристально глядя на ровно дышащего Алкида - словно ждал чего-то.

Не дождался.

- Вепрь у них в Калидоне объявился, - снова заговорил Гермий, почище твоего Эриманфского! Жуть с клыками! Тебя нет - так они вепря всей Элладой ловить собрались... и святоша Пелей-Эакид там, и Мелеагр-Неуязвимый, и Амфиарай-прорицатель из Аргоса, и хлыщ Пиритой, и Аталанта-девственница; и старички-аргонавты в полном составе! Герой на герое!

Алкид почесал жилистую голень; подумал и почесал сильнее.

- Это точно, - безмятежно согласился он. - Начнут локтями толкаться, потом толпой сослепу сунутся, нашпигуют друг дружку дротиками, дождутся, пока вепрь со смеху подохнет, и станут спорить - кому шкура вонючая достанется.

- Так может, подсказать им что-нибудь? От имени раба Геракла?

- Подскажи. Пусть не напиваются перед облавой.

- И все?

- И все.

И, когда обиженный Гермий понесся к излучине мутного Кайстра, Алкид даже не приподнялся, чтобы проводить Лукавого взглядом.

Гермий трижды оборачивался, пока не убедился в этом.

Ификл ожидал Лукавого у виноградников.

- Ну как? - нетерпеливо спросил он, делая шаг навстречу Гермию.

Прежде чем ответить, юноша-бог перевел дыхание, отщипнул от грозди, которую Ификл держал в руке, сочную виноградину и отправил ее в рот.

- Потрясающе! - наконец выдохнул Гремий. - Я все ждал, когда же он возьмет меня за ногу и треснет затылком о валун! Все перепробовал: и по поводу женского платья прохаживался, и Гигантов приплел, и насчет нашего с ним общего папы вспомнил - три года назад он бы точно вспыхнул! - и про Калидонскую охоту... И так, и этак, по гордости топтался, на испуг брал, самолюбие грязью мазал - глухо! И глазом не ведет. А под конец вообще заснул. Как тебе это удалось, Ификл?

- Мне? - удивился Ификл. - Причем тут я?!

Менее всего он был расположен посвящать кого бы то ни было (пусть даже и Гермия) в подробности трехлетнего рабства Геракла. К счастью, Омфала Лидийская, севшая на трон Меонии вместо покойного мужа Тмола, оказалась женщиной весьма практичной и неглупой. И, надо сказать, она скрупулезно выполняла свои обязанности по договору, сводившиеся, в сущности, к одному: издеваться над Гераклом всеми возможными и невозможными способами (кроме членовредительства). Иногда Ификлу казалось, что бывший супруг Омфалы, Тмол Танталид, умер с радостью - настолько неистощимой в этой области была царица. Весь первый год рабства приходилось внимательнейшим образом следить за Алкидом, боясь, что тот не выдержит и сорвется, натворив бед. К середине второго года Омфала ночью (Ификлу приходилось отрабатывать Геракловы долги не только усмиряя окрестную разбойничью братию) призналась, что ей становится все труднее придумывать оскорбления, способные вывести Алкида из себя: тот, смеясь, неделями просиживал за ткацким челноком, словно задавшись целью выткать идеально гладкое полотно, с интересом слушал самые гнусные измышления насчет своих подвигов, от первого до двенадцатого и наоборот; увлеченно обсуждал с другими рабынями состав ароматических мазей и притираний для кожи лица, а на Омфалу, вырядившуюся в его знаменитую львиную шкуру, взирал более чем равнодушно.

В начале третьего года Ификл чуть не упал в обморок, когда Алкид встретил его во дворе и спокойно сказал, как говорят о чем-то привычном, вроде разболевшейся мозоли: "Около полуночи у меня был приступ". Важно было не то, кто и где принес человеческую жертву Гераклу; важно было то, что сам Ификл не почувствовал ничего. Ему даже не снились кошмары.

"Ты знаешь, - продолжил Алкид, задумчиво хмурясь, - я даже не испугался. Совсем. Словно меня это не касалось; словно я, рабыня-ткачиха Омфалы Лидийской, наблюдаю со стороны... нет, даже не наблюдаю, а просто слушаю рассказываемую кем-то историю о безумном Геракле, сыне Зевса. Впервые я понимал, где нахожусь; впервые отличал видения от реальности; впервые ощущал, что надо просто переждать - не бежать, пугаться или бороться, а переждать, ничего не предпринимая, потому что это как беременность у женщин, которая рано или поздно кончится сама собой - и все станет на свое место. Впервые я не был героем; и не был безумцем."