СТАСИМ ВТОРОЙ

...Дымный мрак уходящих куда-то вниз галерей.

Света почти нет, но человек каким-то шестым чувством угадывает дорогу и продолжает спускаться в расступающуюся перед ним и тут же смыкающуюся за его спиной мглу.

Влажный воздух едва уловимо отдает плесенью, и человеку вдруг вспоминается Критский лабиринт. То же причудливое сплетение галерей, проложенных в теле ноздреватого камня, тот же дымный сумрак - и тот же запах плесени. Только там плесенью пахло куда сильнее.

И еще - кровью.

Наверное, человеку должно быть страшно, но это не так; наверное, он должен хотеть повернуть назад, и это тоже не так, потому что человек продолжает идти вперед.

Неизвестно откуда взявшийся луч света силой вырывает из всхлипнувшей темноты - дверь. Старую дощатую дверь, перекошенную, рассохшуюся, посеревшую от времени, с медной ручкой, покрытой липкой зеленью...

Дверь чуть-чуть приоткрыта.

Именно оттуда тянет теплой сыростью и плесенью.

Человек понимает, что входить не надо. Дверь откроют с той стороны.

И как только мысль эта мелькает в его сознании - дверь начинает медленно, с натужным скрипом открываться. Она открывается, запах плесени усиливается, а человек стоит и смотрит.

Впрочем, до конца дверь так и не открывается, застряв где-то на полпути. Там, за дощатой перегородкой, в гудящей медью тьме, ворочается некто: громоздкий, неуклюжий и, наверное, очень старый.

Нет, не старый - древний.

Но наружу обитатель той стороны не показывается - то ли в дверной проем не помещается, то ли и не собирается этого делать...

"То ли вида своего стесняется", - подумалось вдруг человеку. И догадка эта показалась ему более близкой к истине, чем все остальные. Хотя, пожалуй, здесь уместнее было бы другое слово, чем "стесняется", но человек не мастак подбирать слова.

И тогда из-за двери раздался голос. Тихий усталый голос добровольно отрекшегося владыки, которого утомили бунты и интриги, победы и поражения, который хотел бы родиться заново кем-нибудь другим - но это не в его силах.

Вот какой это был голос.

- Наконец-то мы можем поговорить, - доносится с той стороны. - В первый и, наверное, последний раз.

- Где мы? - спрашивает человек.

- Здесь. В тебе.

- Кто я? - спрашивает человек.

- Ты? Ты - Геракл, и сегодня я говорю сразу для обоих.

Человек по имени Геракл понимает: да, это правда. Голос с ТОЙ стороны сегодня говорит для двоих, для обоих братьев-близнецов, которых в этот миг зовут - Геракл.

- Тогда кто же ты? - спрашивает Геракл.

- Я - твой дальний предок. Когда-то меня звали Крон, Повелитель Времени; теперь меня зовут Крон-Павший.

- Повелитель Времени?

- Бывший. Потому что там, где я нахожусь сейчас, нет времени, и мне нечем повелевать.

- А что же там есть?

- Здесь есть я. И такие, как я. Павшие.

- И это вы четыре десятилетия подряд сводите меня с ума, заставляя убивать невинных?!

Кажется, что Геракл не выдержит, пинком вышибет дощатую дверь и войдет туда, где нет ничего, даже времени, но все-таки есть нечто.

Войдет, чтобы взять Павших за горло.

- Ты оказался неудачной попыткой, - отвечает голос.

- Да. И я не устаю этому радоваться.

- Дослушай и не перебивай. Ты оказался неудачной попыткой и для нас, и для Олимпийцев. Тебя, как личность, никто не принимал в расчет. В свое время мой сын Зевс первым сделал гениальное открытие: он понял, что вас, людей, можно использовать - и использовал. Но ни Семья, ни Павшие не воспринимали вас, как самостоятельную силу, как возможного союзника или противника... Жертвы богам Олимпийским, жертвы Павшим в Тартаре - только это от вас и требовалось.

- Человеческие жертвы, - негромко добавляет Геракл.

- И человеческие тоже, - соглашается Крон. - Но пойми: мы никогда не считали вас ровней себе! Ведь и люди не терзаются угрызениями совести, срезая колосья пшеницы или закалывая барана?! Это не зависит от нас; так есть и будет, хотим мы этого или нет.

Геракл молчит.

- Ну что ж, - наконец произносит он, - если это не зависит от вас, значит, это в первую очередь зависит от нас, людей. Ведь это мы, а не боги и Павшие, приносим друг друга в жертву. Но ручей жертвенной крови, текущий из наших жил, сильно обмелел за последние годы - ты чувствуешь это, Крон-Павший, мой предок?! Я очень старался... И я надеюсь, что когда-нибудь настанет день, когда люди перестанут умирать на алтарях.

- Может быть. А может быть, и нет. Во всяком случае, я буду надеяться вместе с тобой.

- Ты?! Вместе со мной?! После того, как ты отдал приказ о создании Гигантов, а я расстрелял их на Флеграх?!

- Ответь мне, Геракл - знаешь ли ты, для чего предназначались несчастные дети, которых ахейцы назвали Гигантами?

- Они должны были уничтожить Семью. Принести себе в жертву. Я знаю это.

- А знаешь ли ты, что должно было случиться ПОТОМ? Если бы наша попытка удалась, и Гиганты принесли бы богов себе в жертву? Знаешь ли ты, чего не знали Одержимые из Салмонеева братства?!

Геракл молчит.

- Разрушающееся "Я" Олимпийцев вошло бы в несозревших Гигантов - и разорвало бы их души, как рождающаяся бабочка разрывает кокон, или как птенец разбивает скорлупу своего яйца.

- И... кто должен был родиться?

- Мы, Павшие. Не в силах вырваться из Тартара в том виде, в каком сейчас пребываем, мы надеялись выйти через Гигантов - ибо трудно представить себе жертвы большей, чем бог Олимпа, принесенный в жертву Павшим! И высвободившаяся сила должна была не только погасить сознание Гигантов, но и на мгновение открыть новый Дромос между Тартаром и Флеграми, которые и без того были связаны невидимой пуповиной.

Пауза.

- Мы надеялись, - шелестит из мглы, - мы очень надеялись, что нам удастся воплотиться в наших потомках, переполненных силой великого жертвоприношения. Но ты, Геракл, наша первая неудачная попытка, смертный, Мусорщик - ты помешал нам вернуться и занять место Олимпийцев. И я благодарен тебе за это.

- Благодарен? За то, что я оставил вас в Тартаре?!

- Да. Я, Крон-Павший, благодарен Гераклу. Я многое понял за последнее время - время, которого здесь нет, но которое еще не забыло те дни, когда я повелевал им... Помнишь, я говорил тебе, что мы относились к вам, как вы - к пшеничному полю или стаду, выращиваемому на убой? Но разве стал бы ты разговаривать с пшеничным колосом или с глупым бараном?! Разве заговорил бы я с тобой, если не изменил бы свое мнение?