- Да, дядя. Знаешь, что я услышал там, наверху?

И Лукавый затянул нарочито тоненьким голоском:

Тот лишь достоин хвалы, кто за бокалом вина

То, что запомнил, расскажет, стремясь к благородному в сердце,

Вместо нелепой брехни, выдумок прежних людей,

Будто боролись с богами титаны, гиганты, кентавры...

- Выдумок прежних людей, - задумчиво повторил Владыка. - Мы становимся выдумкой, Лукавый.

- Если бы только выдумкой, Владыка! - с горечью в голосе произнес Гермий. - Мало того, что мерзавец Ксенофан, автор этих паскудных строк, даже не думает скрывать своего имени - в "Одиссее", которую поют рапсоды в каждом городе, слова "свинопас богоравный" повторяются восемнадцать раз! Восемнадцать раз, дядя, - и люди смеются...

- ...и люди смеются, - эхом отозвался Аид. - Да, смех - страшное оружие. Пострашней молний или отравленных стрел... похоже, мы действительно поторопились. Убрав Мусорщиков и их потомков, мы убрали таившуюся в них опасность, но и разрушили мост между собой и людьми. Ты помнишь, Гермий, на какие ухищрения нам пришлось идти, чтобы собрать детей Мусорщиков под Троей? Те силы, которые мы потратили на это, были достойны лучшего применения... Но и тогда нам приходилось постоянно направлять ход событий, в результате чего были ранены Арей и Афродита - люди уже не боялись нас! Возможно, потому что мы боялись их.

- Помню, дядя. А также помню, как Посейдон с Мачехой потом ловили и добивали поодиночке уцелевших. И добили. Всех.

Гермий помолчал и процедил сквозь зубы:

- Только Одиссея я им так и не отдал!

- Ну и где он сейчас? - вяло поинтересовался Аид. - И где, кстати, обретается Амфитрион?

- Не знаю. Они больше не верят никому из Семьи. Даже мне. И предпочли скрыться, затеряться среди людей... камней, зверей, деревьев - не знаю! Все попытки разыскать их провалились. Они где-то там, в мире живых, на Гее - но где?!

- Мы убили эпоху, - медленно и печально произнес Аид после долгой паузы. - Свою эпоху. Время великих богов и великих героев. И когда труп отпылал, став пеплом - ветер разнес его во все стороны, и тьма запустения покрыла Гею... когда-нибудь люди так и назовут время после Троянской войны - "темные века".

- Я так и думал, что ты и без меня все знаешь, - проворчал Гермий, кутаясь в шерстяную накидку.

В последнее время он стал мерзнуть.

- Знаю. Но хотел лишний раз услышать подтверждение своим догадкам. Вернее, очень надеялся его не услышать.

- И что теперь?

- Ничего. Теперь уже не важно - Павшие, Семья или Единый. Когда ты не знаешь бога, а только веришь в него - легче верить в Одного, чем во многих. Мы запретили себе являться в мир людей, мы перестали ссориться с ними, любить и ненавидеть их, мы избежали многих опасностей и забот, но близок день, когда мы просто не сможем открыть Дромос на Гею, даже если захотим.

- А Гераклу до сих пор приносят жертвы, - как-то невпопад заметил Лукавый.

- Тому? - уточнил Аид. - Или...

- Тому, - кивнул Гермий. - Который на Олимпе.

- Он все такой же?

- А что ему сделается?! Здоровый, как бык, и такой же тупой. Геба от него без ума. Раньше никому не отказывала, а теперь - ни-ни. Только с мужем. Двоих мальчишек ему родила, Аникета и Алексиареса...

- Ты пробовал с ним говорить?

- Пробовал. Без толку. Не помнит он ничего. Вернее, помнит, но...

- Договаривай, - в голосе Аида сквозило плохо скрываемое напряжение.

- Помнит - но только то, что известно всем. Подвиги помнит, но утверждает, что совершал их сам! Гигантомахию (Лукавого передернуло) помнит плохо и все время называет ее "Великой битвой". А о том, как это было на самом деле, даже слушать не захотел. Развернулся и ушел. Хорошо, хоть по шее не съездил!

- Брата своего вспоминает?

- С трудом. Был, говорит, у меня брат, кажется, Ификлом звали... Был да сплыл. И куда подевался - не знаю. Помер, наверное.

- А отца?

- Он считает своим отцом Зевса! Я ему намекнул - еле потом удрать успел, от греха подальше! А Семья счастлива, их такой Геракл вполне устраивает...

- Про тень ты им, конечно, не говорил?

- За кого ты меня принимаешь, дядя? - обиделся Лукавый.

- Это правильно. Ни к чему. Совсем ни к чему Семье знать, что я уже не чувствую себя здесь единственным хозяином. Владыкой.

- Ты?!

- Я, Гермий. Потому что царство теней - это Я, Владыка Аид, Старший. Но с того дня, как здесь появилась тень Геракла, это уже не совсем Я. Это Я - и Он. Потому что он не теряет память! Он пьет из Леты, ходит мимо Белого Утеса по сто раз на дню и помнит все! Ты не забыл, Лукавый, как мы были удивлены, когда после смерти Ификла его тень не явилась сюда, и ты не смог отыскать ее на Гее?!

- Не забыл.

- А теперь... теперь их двое. Двое - но это одна тень. Или все-таки две? Я теряюсь в догадках. И ты не видел, Гермий, как он собирает их всех: Орфея, Кастора, Алкмену, Мегару, Лина, других... Мой пастух Менет, сын Кевтонима, безропотно приводит очередную черную корову, помогает совершить приношение - а потом часами сидит в кругу оживших теней и слушает их разговоры. Я видел: за их спинами, рядом с Ифитом-лучником, всегда стоит еще одна тень, такая же высокая, только она никогда не подходит к костру даже когда приходят Медуза, Герион...

Веришь, Лукавый - я ни разу не попытался вмешаться! Я не могу. Это удивительно, это недостойно бога, но чувство вины страшнее любого из известных мне проклятий!..

Багровые сполохи качнулись и побледнели.

Затаила дыхание Великая река.

Тишина.

- И мальчик, по-моему, тоже сохранил память. По крайней мере, отчасти, - наконец добавляет Аид.

- Лихас? Почему?!

- Не знаю. Может быть, потому что ни на шаг не отходит от Геракла как не отходил от него там. Может быть, потому что любил его больше всех, простив даже собственную смерть.

- Любил - больше всех?

- Ты прав, Гермий. Больше всех - кроме одного. Того, кого нет и никогда не будет здесь, в Аиде. Кроме отца.

Потом они долго сидели, не произнося ни слова.

- И все-таки я не могу понять, почему Геракл сохранил память! - вдруг ударил себя кулаком по колену Лукавый. - Не знаю, что было бы для него лучше; но понять - не могу! Отчего так вышло, Владыка?! Оттого, что их двое? Или оттого, что он - тень бога?!