Воевода Ромодановский в подзорную трубу видел, какого мужества, каких усилий и крови стоило защитникам Чигирина с утра до ночи отбиваться от все новых и новых янычарских полков. Казалось, живые люди, которых к тому же было во много раз меньше, чем нападающих, не могли выдержать такого напряжения. Взлетали на воздух стены, рушились дома, взрывались, поднимая в небо черную землю, турецкие бомбы и мины, дым клубился, заволакивая все, как осенний туман… Пал Нижний город, погибла большая часть его защитников… Но Чигирин не сдавался — стоял! Из замка то и дело гремели залпы пушек и гакивниц, трещали выстрелы мушкетов и тульских пищалей, на башнях развевались знамёна: малиновый — казацкий, голубой, с ликом святого Георгия, — дивизии Гордона. Вечером турки подтянули пушки — начали обстреливать замок. К воротам подвезли таран, и глухие удары, долетавшие даже до Тясмина, сотрясли могучие стены. Тысячи янычар взбирались по крутой Каменной горе вверх, к замку.

Но Чигирин стоял!

Однако в сердце воеводы закралась неясная тревога. Она не уменьшилась и после того, как всюду, кроме Чигирина, прекратились бои и военачальники доложили, что все позиции удержаны. Следовало бы радоваться: выдержать и отбить такой бешеный натиск — это большая победа!.. Но откуда тревога? Неужели случилось несчастье с князем Андреем? Неужели хан обманул его, прислав гонца с известием о том, что договорился с визирем отложить казнь княжича Андрея? Неужели Кара-Мустафа все же исполнил свою страшную угрозу и вот-вот появится чёрный гонец с кровавой торбой за плечами?

Нет, о сыне он перестал думать в полдень, то есть в час, назначенный визирем для сдачи города. До боли сжал зубы и заставил себя следить за ходом боя. «Все в руках божьих, — прошептал он при этом. — Уповаю на тя, господи!»

Ему стала понятна причина тревоги после приезда Самойловича, который рассказал о том, что татары совершили отчаянную попытку обойти левый фланг и ударить в тыл стрелецким и казацким полкам. Тыл!

Вот что беспокоило воеводу с тех пор, как защитники Чигирина стали бежать из Нижнего города. Пока визирь Мустафа прилагал все усилия, чтобы овладеть Чигирином, пока половина его войска окружала город, можно было не беспокоиться о тыле. Но что будет, если Чигирин падёт? Прежде всего турки постараются отрезать русско-украинские войска от Днепра, перекроют дороги для подвоза боеприпасов и продовольствия, а потом начнут постепенно сжимать тиски. Тем более, что двойной перевес сил позволит им это сделать.

Вечерело, но было ещё достаточно светло, чтобы видеть всю панораму Чигирина. Разорённый дотла город был весь в клубах дыма. У разрушенного моста несколько сот казаков и стрельцов сдерживают натиск турок, в то время как их товарищи вплавь перебираются через Тясмин. Без сомнения, через час-два янычары сбросят их в реку или уничтожат, и тогда крепость будет полностью окружена и отрезана от своих войск. Надо что-то предпринимать.

— Как думаешь, гетман, долго продержится крепость? — тихо спросил воевода.

— Думаю, недолго. Но главное сейчас не в крепости. Должны думать о войске. Меня тревожит наша ненадежная позиция. Пока держался Чигирин, мы стояли прочно. А теперь…

— Да, теперь мы вынуждены отступить к Днепру, — продолжил боярин. — На Бужинских высотах, на наших старых позициях, мы сможем с успехом противостоять туркам!

— А крепость? Бог мой, неужели ты, князь, надумал бросить её на произвол судьбы? Там же много наших войск, боевых припасов!

— Крепость надо взорвать, а людей вывести! И сделать это немедленно, завтра будет поздно!..

— Тогда скорее шли гонца!

— Легко сказать! Вокруг крепости турки… Да если и проберётся на гору, кто ему откроет?

Гетман на миг задумался.

— Есть тайный ход. По нему проникнет…

Защитники крепости даже не заметили, как на землю опустился вечер. Луна ещё не взошла, но на стенах было светло как днём. Кровавое зарево пожаров и огненных взрывов озаряло все кругом.

Бой не утихал ни на минуту. От ударов ядер, взрывов бомб, от пушечной пальбы, которую вели стрельцы и казаки, от рёва многих тысяч глоток, скрежета сабель и свиста пуль над Каменной горой стоял неумолкающий гул. Дрожали стены крепости, содрогалась земля.

Генерал Гордон стоял на южной башне. В руке длинная тонкая шпага, на шее пёстрый шарф. Высокий и прямой, как жердь, он не кланялся ни ядрам, ни пулям турецким, что свистели над головой. Был простоволос — где-то в бою потерял шапку, — и ветер трепал его рыжий чуб.

Одежда на нем грязная, закопчённая, разорванная во многих местах. Но самого генерала не тронула ни сабля спахии, ни янычарская пуля.

Внешне он был спокоен. Внимательно следил за лавами турецких аскеров, которые грозными волнами катились из темноты к стенам крепости, наблюдал за пожарами в Нижнем городе и посматривал на далёкие огоньки в русском стане за Тясмином. Он был уверен, что сможет продержаться не меньше недели, потому как крепкие стены надёжно защищали от врага, а в погребах было достаточно пороха, ядер и продовольствия. Неглубокий, выдолбленный в камне колодец обеспечивал весь гарнизон крепости вкусной ключевой водой. Что ещё нужно для обороны?

С двух сторон от генерала, возле узеньких бойниц, наблюдали за врагом Кузьма Рожков, Звенигора, Роман Воинов и Грива. Так вышло, что они, без чьего-либо приказа, не сговариваясь, стали в этот день личными телохранителями генерала. Сначала, опасаясь преследования со стороны людей Трауернихта, держались генерала Гордона, надеясь на его защиту, а потом, восхищённые отвагой шотландца и отрезанные в крепости от своих войск, решили быть с ним до конца. Это оказалось нелегко: генерал с невероятной для его возраста быстротой передвигался по стенам и действительно всегда ухитрялся находиться там, где тяжелее всего. Его появление в самой гуще битвы поднимало дух воинов, увлекало их снова вперёд, на врага. Тонкая сверкающая шпага поражала янычар, как молния.

Четверо друзей не отставали от генерала, который пренебрегал опасностью, и их сабли не раз спасали его от верной гибели.

Турки не прекращали штурмовать крепость. После взятия Нижнего города они подвезли все имеющиеся у них пушки на Чигиринскую гору и начали яростно обстреливать южную башню и главные ворота замка. Замок отвечал не менее сильным огнём. Ожесточённая пушечная дуэль продолжалась больше часа. От взрыва бомбы во дворе крепости загорелась конюшня, — едкий пороховой дым смешивался с густым дымом пожара и выедал глаза.

Под прикрытием пушечного огня янычары подтащили к воротам стенобитную машину. Тяжёлый, окованный толстым железом таран забухал в дубовые ворота. Затрещало дерево, задрожала высокая надвратная башня.

Генерал Гордон указал вниз шпагой:

— Стрельцы, перебейте тех псов!

Прогремел залп из мушкетов и пищалей. Часть аскеров у стенобитной машины упали на землю. Остальные вмиг попрятались за толстые брусья или попятились к глубокому рву, которым был перекопан перешеек между крепостью и полем.

Таран замер. На стенах послышались радостные крики:

— А-а, получили, собаки!

— Отведали коржей с маком!

— Ну, кто ещё хочет — налетай!

Грива поднял от тёплого мушкета худое, закопчённое дымом лицо, хмуро глянул налитыми кровью глазами на трупы янычар. Зловещая улыбка исказила его запёкшиеся губы.

— Мало! Ой, мало! — прошептал он, насыпая порох из пороховницы в дуло мушкета.

Тот адский огонь, что загорелся в его сердце на пепелищах Канева, не утихал ни на миг. Бархатный кисет с золой, в которой, как думалось ему, были истлевшие косточки его детей, нестерпимой болью жёг грудь, призывал к мести. За все дни осады Чигирина казак видел немало смертей врага, но утешения от этого не имел.

— Ой, мало!.. — скрежетал он в исступлении зубами.

Если бы он мог, то перебил бы без малейшего сожаления все вражье войско, хотя чувствовал, что и тогда не погасил бы пламя, которое жгло его сердце. Душевная боль и жажда мести были нестерпимо велики.