- Ура! - крикнул Гена в трубку, и все, кто был на почте, переглянулись. - Сейчас же двинусь в путь. Ждите!

Он требовал, чтобы она ждала. И она ответила:

- Хорошо! Буду ждать.

Она отвечала, и каждое ее слово - обычные слова "буду", "хорошо", "ждать" - звучало для Гены музыкой, расцвечивалось удивительными красками и увеличивалось в своем значении. И это уже были не простые слова, а слова-гиганты, слова-созвездия, составленные не из букв, а из звезд.

В то же утро Гена выкатил велосипед.

Велосипед - орудие свободы и независимости. Стоит только пожелать, и он помчит тебя куда угодно и когда угодно. Для велосипедиста не существует расписаний, ему не нужны рельсы, горючее, не нужны над головой провода.

- Ребята, я поехал, - сказал Гена. - Послезавтра выезд на Кавказ. Так что я поехал, ребята!

И ребята сказали:

- Валяй! Мы тебя понимаем.

Они стояли в одних трусах, по щиколотку в песке, перемешанном с длинными сосновыми иглами, а он растирал на лбу челку и смотрел на них виновато. Будь его воля, забрал бы всех с собой.

- Пошел!

Это было его последнее слово. Он оттолкнулся, как от берега, занес ногу и очутился в седле.

Он ехал час, ехал два, три... И с каждым часом ему было все труднее. Он дурел от усталости. Его вместе с машиной качало из стороны в сторону. Пекло солнце. Выжигало лоб, щеки, глаза. В глазах вспыхивали и гасли огненные диски. Ноги, усталые, гудящие ноги, как бы стали частью велосипеда и качали, качали... Вверх, вниз. Вместе с Генкой велосипед превратился в вечный двигатель.

Генка сгорбился. Глаза потухли. Велосипед медленно полз по дороге. Гена засыпал. И вдруг глаза юноши закрылись - тяжелые веки опустились и уже не поднялись. Он спал. А ноги работали, и велосипед продолжал двигаться. Спящий велосипедист - он мог врезаться во встречную машину, мог слететь с высокого откоса и разбиться о гладкие неподъемные валуны. Но он держался. Двигался как лунатик по кромке крыши.

И вдруг шоссе свернуло вправо, а спящий велосипедист продолжал двигаться вперед. Только вперед! Он съехал с асфальта и зарылся в песок, перемешанный с сосновыми иголками.

Над ним стояло четкое, как чертеж, звездное небо. Звезды пульсировали: то усиливали накал, то ослабевали. И Генке казалось, что он вообще оторвался от земли и катит на своей безотказной машине по небу, между звезд. И все работает, работает ногами. Он просыпался от падения и снова засыпал. Ему казалось, что он не спит, а едет. И во сне он то подтягивал коленки, то выпрямлял ноги. Вечный двигатель уже не работал, а конвульсировал, затихал, заканчивал свою вечность.

На рассвете Генка снова сел в седло.

Гена стоял перед Майей серый от пыли, с воспаленными глазами и сухим пылающим ртом. Его глаза устало смотрели откуда-то из глубины.

- Гена? Откуда ты такой? - спросила Майя.

- Какой такой? Из Ладейного Поля.

- Где ты спал этой ночью?

- Я не спал. Я пилил на велосипеде. Один раз уснул за рулем. Всадник без головы!

Он еще пытался шутить.

- Я боялся опоздать... А денег у меня не было... Потом я упал в кювет. И велосипед сломался. А мне ничего - я упал в песок. Поспал немного. Потом уже рассвело, и я понес велосипед на плече - "Старый осел молодого несет". Потом меня подобрал трейлер, который вез в Ленинград бульдозер.

Она взяла его за руку. Ввела в комнату. Усадила на диван. Села рядом.

- Зачем ты все это сделал?

- Боялся опоздать. Спешил к вам.

- Ко мне?

И тут нечеловеческая усталость сморила Гену. Он как-то стал клониться набок. Прижался к спинке дивана. Глаза закрылись, губы едва заметно вздрагивали, словно силились что-то выговорить, но не могли, только вздрагивали. Он продолжал свой отчаянный пробег, и над ним шумели сосны, а по обочине дороги, наполовину закрытые песком, белели лобастые валуны детища ледникового периода.

- Спящий велосипедист, - прошептала Майя и коснулась ладонью его горящего лба.

Майя впервые так близко увидела Гену. Вблизи он показался ей несколько угловатым, грубым. Черты лица оказались крупнее, а губы, обожженные солнцем и горячим дыханием, были лишены юношеской нежности. И вместе с тем во всем его облике было что-то родное, родственное. И Майя сидела рядом, не отрывая глаз от спящего юноши. Она испытывала к нему странное, необъяснимое влечение и все силилась разобраться, что же это за влечение? То ли тяга к брату, которого у нее никогда не было, то ли к сыну, о котором мечтала. А может быть, совсем иное человеческое чувство нахлынуло к Майе от близости спящего велосипедиста.

И она тайно, как девчонка, стала ближе наклоняться к нему. Слепящая сила притягивала ее к юноше. У нее перехватило дыхание.

И какое-то время он, спящий, дышал за них за двоих, за себя и за Майю.

И вдруг она губами коснулась его губ. И он перестал дышать. Он открыл глаза. Он увидел ее. Так близко, как никогда еще не видел. Но у него не хватило сил потянуться к ней, подняться, захлебнуться от нечаянной радости. Ему показалось, что он ранен, а она сестра милосердия. И приближается она затем, чтобы губами, как мама в детстве, коснуться лба и определить, есть ли жар.

Он почувствовал радостное успокоение. И закрыл глаза.

И снова помчался по Вселенной на своем бешеном велосипеде, разбрасывая попадающие под колеса звезды, и кричал: на весь мир, на всю Галактику, на все существующие галактики!

- Я люблю, люблю, люблю!

Любовь накапливалась в нем, как в туче накапливается заряд грозы. Она заполняла его и уже лилась через край. И он, задыхаясь от своей не по росту огромной любви, смеялся, и звезды проносились над его ухом, посвистывая, как посвистывают пули, только нежно и весело. Сердце его билось и прыгало, как поплавок на сильной волне. Взлетало на гребень и ухало в пропасть...

Взлетел на велосипеде в небо, полюбил учительницу спящий велосипедист.

9

Как-то, еще до прихода лета, директор Пирогов пригласил к себе Генину маму.

- Здравствуйте. Садитесь. Как бы вам лучше сказать... - Он не знал, как лучше сказать, и сказал первое, что пришло в голову:

- Вы не замечали, что от Гены пахнет бензином?

- Не-ет, - мама удивленно подняла глаза.

Он встал, сжал ладонями крест-накрест локти и сказал:

- У нас новая учительница математики. Гена вам рассказывал?

- Он о ней хорошо отзывался, - был ответ. - А при чем здесь бензин?

- Хорошо отзывался. - Директор сглотнул слюну. - Он с ней на мотоцикле катается. Я намедни шел по улице... Мчат!

- Вы боитесь, что они могут разбиться? - спросила мама.

Директор посмотрел на нее как на дурочку.

- Да, боюсь. Она совсем молоденькая. Прямо из вуза. Как вы не понимаете?

- Понимаю, - торопливо сказала мама, - я поговорю с Геной. Предупрежу его.

Директор молчал.

- Я могу идти? - спросила мама.

- Да, да... конечно...

И когда Генина мама уже подходила к двери, он сказал, почти крикнул:

- Ничего вы не поняли!

Мама остановилась.

- Чего я... не поняла?

- Поговорим в другой раз. Я спешу на экзамен. Простите.

И он пробежал мимо нее, а она, мама, так и осталась стоять в дверях.

Потом, когда все произошло, я говорил ему, директору Пирогову:

- Любовь? Что вас так пугает слово "любовь"? Ведь любовь не смерть. Она несет в себе жизнь. Продолжение жизни. Вы говорите - недозволенная любовь? Кто и в каких законах разделил любовь на дозволенную и недозволенную? Если бы Гена не учился в школе, а работал бы крановщиком на стройке, все было бы в порядке с любовью. Так, да? Разница в годах. Но разве возраст человека определяет паспорт? Любовь уравняла их. Ведь оба они полюбили. Как тут быть? Ведь нет такой силы, которая могла бы запретить человеку любить. Сила может разлучить. А любовь остается. И есть же в любви чистота, белая как снег?

- Чистота! - Он не выдержал, директор, его прорвало, он заговорил: Вот они ходят в белых фартучках. Чистых, как снег. А у них порой рождаются дети. Слышали о таком?