Он в очередной раз услышал: «Радуйся, Мария», - но он не думал об этом, не говорил этого. Эта молитва шепталась ему через пропасть вечности.

«Радуйся, Мария, благодатная, Господь с тобою.

Благословенна ты между женами, и благословен плод чрева твоего, Иисусе.

Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных, ныне и в час смерти.

Аминь»

Эти слова несли глубокий смысл, но он был слишком окутан мирным спокойствием и медленно уплывал в холод, чтобы понять это.

Затем: Пусть Господь Иисус Христос хранит вас и приведёт вас к жизни вечной.

Он узнал их...что это было? Где он слышал эти слова раньше?

Потом до него дошло... Капплан Макгиллис говорил их, шепча Джимми Карсону, когда тот сделал свой последний вздох, также Эндрю Чавезу и Лукасу Хэйни, когда они умерли.

Последний Обряд...

Американец в своей голове слышал голос Макгиллиса, когда он прошептал Причастие даваемое умирающему. Возможно, не в своей голове. Возможно, рядом с ним, стоя на коленях и целуя его небольшой серебряный крест, прикладывая пальцы ко лбу.

Тишина распространялась, углубляя холод...а мир как река забирала его в свои чёрные объятия...

Не было никакого белого света. Только тьма, тишина, и холод.

Война в Персидском заливе, Ирак 1991

Американец умирает медленно. Не как Мама, которая умирала мгновенно в брызгах крови. Я помню, когда она умерла. Я пыталась стереть кровь со своего лица, но только сильнее размазала её; лицо стало липким, словно в грязевой маске. Американец умирает не как Папа, который был убит шальной пулей в голову, внезапно и тихо. Американец умирает как дядя Ахмед, медленно и в муках. Так умирают от ранения в живот; такой выстрел приносит ужасные страдания. Дядя Ахмед взывал к Аллаху, чтобы тот спас его. Он рыдал так жалобно и долго, что я позабыла о грусти и просто желала ему смерти, чтобы прекратились эти ужасные стоны, проклятия и мольбы. Да простит меня Аллах, но я желала этого. И не один раз, а много.

Однако, этот американец не такой уж и шумный. Он лежит, истекая кровью, которая капает из живота и груди, издавая шипящий звук каждый раз, когда мужчина делает вдох. Он не плачет, не кричит, не хватает себя, будто пытаясь удержать свою жизнь ослабевающими руками. Он просто лежит, уставившись в потолок, и тихо бормочет себе под нос, теребя эти маленькие деревянные чётки. Он перебирает эти бусинки, как будто они могут его утешить, как будто они, вместе со странными словами, которые он произносил, могут избавить его от боли.

Хасан, мой бедный брат, громко стонет и ругается. Он смотрит на меня, стараясь дышать медленно, цепляется за мою руку, работая ртом. Я тихо плачу, приложив пальцы к его рту, говорю ему, что люблю его, что всё будет хорошо - с ним всё будет хорошо. Я разворачиваю свой хиджаб^[1], отрываю от него кусок и плотно обматываю ткань вокруг его кровоточащей руки. Хасан только вздыхает, глядя в ужасе на всю ситуацию, удерживает мой взгляд и стискивает зубы, пока я плотно обматываю ткань вокруг его раны.

Я чувствую нахлынувшие на меня стыд и вину, когда смотрю на американца, умирающего в одиночестве. Гнев, который охватил меня, заставил поднять автомат и выстрелить в него. Теперь гнев отступил, и я чувствую себя пустой, как кувшин для воды. Я знаю, что Аллах простит меня, но американец? Он не выглядит злым. Он выглядит добрым и молодым. Он высокий и худой, с ярко-рыжими волосами и бородой, которая не совсем похожа на бороду, больше на щетину неряшливого мужчины, который не брился несколько дней. Его голубые глаза очень яркие и потрясают своей глубиной.

Он наткнулся на нас, когда, как и мы, спасался от пуль, сжимая в руках фотоаппарат и дыша так, будто напуган, подбородком придерживая чётки и молясь. Я не могла понять его слов, но знала, что он молился. Его глаза были закрыты, губы шевелились, но он не говорил вслух. Молящийся остаётся молящимся, даже если он не молился Аллаху, как должен. Возможно, Аллах всё равно его услышит. Может быть, все боги - это один и тот же Бог, только с разными именами, и молитва для одного - это молитва для всех.

Я хочу, чтобы это было правдой, пока смотрю на борьбу американца за каждый вдох, как он упрямо цепляется за жизнь. Я хочу, чтобы он обрёл утешение, получил своё спасение, которое вознесёт его душу на небеса. Я не хочу, чтобы он отправился в ад. Он выглядел таким напуганным, потирая те деревянные бусины, и молился, истекая кровью.

Никто не должен умирать в одиночестве и страхе.

Не страшась шквала пуль, он сделал несколько снимков на свою камеру, заглядывая в дверные проёмы и исчезая. Так делали и другие мужчины, только в руках у них было оружие, а не камера. Интересно, на что похожи его фотографии. Они показывают смерть во всех её проявлениях? Мой народ умирает, его тоже, сражаясь друг с другом.

Я не знаю, почему они воюют.

Затем американец услышал движения Хасана, и Хасан разозлился, хотя он был больше напуганным, чем злым. Когда мальчики и мужчины боятся, они быстро превращают страх в гнев, так же внезапно появляется шторм среди ясного голубого неба. Хасан очень боялся. Он всего лишь хотел защитить меня, быть мужчиной, быть храбрым, и поэтому он очень разозлился, но он был просто мальчиком. Американец не был опасен, не пока Хасан наставлял на него пистолет папы. Я не хотела, чтобы Хасан стрелял, но меня парализовал страх. Когда я увидела, что американец потянулся рукой за спину, моё сердце подсказало мне, что случится нечто плохое.

Так и случилось, очень быстро. Американец резво, как удар змеи, выхватил пистолет, и воздух наполнился грохотом выстрела. Хасан закричал, дернулся назад и упал на грязный пол.

Звук был настолько оглушительным, что в ушах зазвенело.

Тогда меня одолела злость. Он был моим братом, и мы остались одни. Мы были просто испуганными детьми. Я должна защищать своего брата. Гнев охватил меня. Ничего не могла поделать. Это было как во сне: я двигалась, но не была в состоянии контролировать то, что делала. Нагнулась, услышав вдалеке чей-то крик, подняла тяжелую винтовку и выстрелила. Промахнулась и на секунду подумала, что он может выстрелить в меня, но он этого не сделал. Я была рада. Я не хотела умирать. Он слегка встряхнул головой, и я увидела решимость, нарастающую в его ярких голубых глазах. Решил ли он убить меня, как только я подняла автомат?

Я не могла умереть. Хасан нуждается во мне. И тётя Мейда тоже. Мой палец дёргается на спусковом крючке, американец вздрагивает и валится на землю.

Ноги больше не держали меня, и я знала, что этот крик шёл из меня.

Когда Хасан успокаивается, и ему удаётся сесть, я позволяю себе заплакать тихими и безмолвными слезами. Я слышу шепот американца, слышу, как он всхлипывает и вздыхает, слышу щёлканьем чёток. Встаю, отряхиваю с колен грязь и подхожу к нему. Он смотрит на меня, но не думаю, что видит. Возможно, он видит кого-то другого, может быть, свою мать, друга или жену.

Я беру его руку в свою. Меня не волнует, что он атеист, и что я буду осквернена прикосновением такого человека. Знаю только, что Аллах хотел бы, чтобы я помолилась за него. Поэтому я молюсь. Читаю молитву, чтобы облегчить его уход в объятья Аллаха, не зная, был ли Бог, которому он молился, подобен Аллаху, или чётки сами были его Богом, или он молился своим предкам, подобно тем людям, которых я встретила в школе, до того, как перестала ходить туда. Я молюсь, и позволяю себе заплакать ради него, потому что, если у него есть мать, сестра или жена, я знаю, что они хотели бы, чтобы кто-нибудь оплакивал его смерть.

Он умирает, пока я молюсь. Закрываю ему глаза, как закрывала маме, папе и дяде Ахмеду. Я складываю его руки поверх чёток. Они гладкие и потёртые от частого использования. Я кладу его камеру на живот, чтобы другие американцы могли увидеть фотографии, когда найдут его.