― Не говори так о Дуге, Хантер. Он хороший человек. Он...

— Я не спрашивал о нём. Мне плевать. Как... долго. ― Это даже не звучит как вопрос.

— Я начала видеться с ним через два месяца после твоего последнего отъезда. ― Она отводит взгляд от моих глаз.

Целый год. Даже больше.

Ей стыдно, так и должно быть.

— И, когда я вернулся, ты продолжала встречаться с ним за моей спиной?

Она едва заметно кивает.

― Блядь. — Я хочу что-нибудь ударить. Сжимаю пальцы в кулак и поднимаю руку, чтобы пробить стену или дверь, но останавливаюсь. ― Невероятно, Лани. Если ты не любишь меня, имей смелость сказать об этом.

Она слезает с кровати, прижимая простынь к груди.

— Не то чтобы я не люблю тебя, Хантер. Люблю. Но... я не влюблена в тебя.

― В чем разница?

Она тянется ко мне, но я отстраняюсь. Она опускает руку. Её яркие голубые глаза мерцают.

— Есть огромная разница.

Я прислоняюсь к стене, гнев исчезает от путаницы и боли. Без гнева, который поддерживает меня, я слабею.

― Тогда объясни.

Она вытаскивает одежду из ящиков, смотрит на меня и медлит.

— Что? ― спрашиваю. — Будто я не видел тебя голой.

― Это не то, — говорит она. ― Это... Я не знаю. Просто чувствую себя странно. Отвернись и дай мне минутку, ладно? Пожалуйста?

Я поворачиваюсь и смотрю на снежные сугробы за окном. Игнорирую шорох ткани, сопротивляюсь искушению повернуться и посмотреть, как она одевается. От этого будет только больнее.

— Ладно, ― говорит она. — Я готова.

Я иду из комнаты в кухню, не глядя на неё.

― Мне нужно выпить.

Она следует за мной. Я открываю пару бутылок пива и вручаю одну ей. Она принимает её, но не пьёт.

— Хантер, послушай. Я забочусь о тебе. Люблю тебя. Я любила тебя с десятого класса. Но... всё меняется. Ты постоянно в разъездах. В сражениях, и тебя нет рядом. Вот и всё. Трудно оставаться влюблённой, когда ты находишься за тысячи километров по несколько месяцев. Я была одинока. Дуг был рядом. Я.… люблю его тоже. Я влюблена в него. Прости. Не могу представить, как, должно быть, больно тебе это слышать, но ты заслуживаешь знать правду.

― Я заслуживал правды месяцы назад, Лани.

Она вздрагивает.

— Знаю. Я чувствую себя ужасно. Просто... он подходит мне. Заботится обо мне. Он здесь ради меня.

Меня осеняет мысль.

― Он знал об этом? Знал о нас? Тебе и мне? И он был не против?

Она имеет порядочность выглядеть огорчённой.

— Да. Знаю, как, должно быть, это выглядит, но он... он ненавидел это, а я сказала ему, что это ненадолго. До тех пор, пока ты снова не уедешь.

― Как долго ты планировала дурачить меня? — У меня закончилось пиво, и я взял другое. Мне нужно это, чтобы сдержать ярость.

― Я собиралась послать тебе письмо. — Её голос совсем тихий.

― Боже, на самом деле? «Дорогой Джон»? Ты, правда, собиралась отправить мне письмо в стиле «Дорогой Джон»? Чёрт, Лани. Это самое жестокое дерьмо, которое ты могла сделать. Нет ничего хуже. — Неожиданно закончилось второе пиво, и я открываю третью бутылку.

― Помедленнее, Хантер. Пожалуйста. Я не смогу разговаривать с тобой, если ты будешь пьян.

— Мы будем разговаривать так, как я захочу. Ты многим обязана мне.

Импульсивно беру свою сумку, перемещаюсь по квартире, запихивая внутрь свои вещи, а потом копаюсь в ней, пока не нахожу кольцо. У входной двери бросаю сумку на пол, надеваю пальто и поворачиваюсь к Лани. Открываю коробочку с кольцом и кладу её на тумбочку у двери.

― К твоему сведению, я тоже кое-что скрывал от тебя. Я собирался... Я любил тебя, Лани. Всегда был верен тебе. Ни разу во время своих поездок не изменил тебе. Никогда. Все парни ходили в бордели и бары, а я - никогда. Я ждал тебя. Потому что люблю тебя. Потому что был влюблён в тебя.

Лани пересекает комнату, чтобы рассмотреть кольцо.

― Проклятье, Хантер. Чёрт возьми. — Она никогда не ругается. ― Ты не влюблён в меня. Ты влюблён в идею меня. У тебя никогда не было других девушек. Мне комфортно с тобой. Я та, кого ты знаешь. Вот и всё. Так всегда было и будет.

Я колеблюсь, собирая свой голос, чтобы он не дал трещину.

— Ты всё, что у меня было, Лани. Теперь у меня нет даже этого. У меня никого нет... ― Я опускаю взгляд, разглядывая свою обувь, собирая весь свой контроль. — Может быть, ты права. Но, если ты не любила меня, ты должна была сказать. Порвать со мной.

Теперь она плачет, тихими, безмолвными слезами.

— Прости меня. Я не хотела тебя обидеть. Не хотела видеть, как тебе больно.

Я позволяю ей увидеть агонию в моих глазах.

― Ну, ты всё испортила.

Поднимаю свою сумку и ухожу, отталкивая эмоции, пока не остаётся ничего, кроме пустоты. Ни гнева, ни боли. Ничего.

Я иду, пальто застёгнуто на все пуговицы, сумка перекинута через плечо. На улице холодно. Вечер. Семь, может, восемь часов. Кромешная темнота. Снег повсюду, но он не падает, а просто поднимается в воздух ледяным ветром. Я не знаю, куда иду, где иду. В темноте практически ничего не видно из-за жалящего глаза снега. Мне всё равно. Прямо сейчас я рад боли от холода. Это отвлекает от моего гнева.

Я злюсь, потому что она так долго мне изменяла, злюсь, что у неё не было чёртовой смелости сказать, что не любит меня.

В основном я злюсь из-за того, что она права. Мы вместе потеряли девственность, вместе исследовали нашу сексуальность. Я даже никогда не встречался ни с кем другим. Никогда не целовал, не обнимал, не трахал кого-то другого. Даже никогда не думал об этом. Я держался за неё так долго, потому что она близка мне. Она то, что у меня есть.

Было.

Стараюсь не думать об одиночестве, но это неизбежно. Бреду по тротуару, снег закручивается вокруг моих ног, когда я прохожу через лужи фонарного света. И внезапно мне снова семнадцать. Я в школе. Сижу на тригонометрии и рисую вместо того, чтобы слушать лекцию, так как ненавижу математику, потому что это скучно и легко. Директор школы, мистер Бойд, приходит и говорит мне выйти из класса на минутку. 

А затем говорит мне, чтобы я взял свою сумку. Моё сердце начинает колотиться в груди, ладони потеют, и я чувствую, что что-то не так, неправильно. 

Я слышу слова мистера Бойда, прерывистые от недоверия. 

— Автомобильная авария... погибли на месте... критическое состояние... ехать в больницу... 

В оцепенении иду по коридорам, рюкзак свисает с одного плеча. В больнице тихо, санитары и медсёстры шумно проходят мимо в скрипучих кроссовках, врачи в белых халатах с блокнотами и папками. Я в комнате, отгороженной занавесками. Мониторы издают звуковой сигнал. Антисептики, чистящие средства, смерть и болезни атакуют мои ноздри. 

Мама в синяках, разбитая, истекает кровью. Умирает. Во рту - трубки, в носу - кислородные канюли. На голове бинты. Кто-то тянет меня прочь, чтобы объяснить про внутреннее кровотечение, внутричерепную опухоль. 

― Она умрёт? — спрашиваю я, прерывая объяснения. 

Мужской голос, глубокий, спокойный, успокаивающий. Я не смотрю на него. 

― Трудно рассказывать. Прогнозы неутешительные, сынок. Мне жаль. Мы делаем всё, что в наших силах. 

— Мой отец? 

Тишина. 

Другой голос и лицо появляются перед моим пустым взглядом. Полицейский. 

― Мне жаль, сынок, но твой отец не выжил. Он погиб на месте. — Полицейский на мгновение кладёт руку на моё плечо, и потом убирает. ― Сынок, у тебя есть кто-нибудь, кому мы можем позвонить? 

Краткий всплеск ярости пронзает меня. 

— Я не ваш сын. Я её сын. ― Я указываю пальцем на дверь. — Меня зовут Хантер. 

Полицейский кивнул. 

― Конечно, Хантер. Прости. Это просто привычка, я не имел в виду ничего такого. Так у тебя есть родственники, с которыми мы можем связаться? 

Я качаю головой. 

— Нет. Никого нет. 

Офицер, кажется, шокирован.