III

Он проснулся от стука в дверь. Морозная лазурь лилась в окно.

- Войдите, - сказал он, потянувшись.

Лакей беззвучно поставил поднос с чашкой чая на стол, поклонился и вышел.

Керн про себя рассмеялся: "А я-то в помятом смокинге".

И мгновенно вспомнил, что было ночью. Вздрогнув, взглянул на понстель. Изабель не было. Верно, ушла под утро к себе. А теперь, конечно, уехала... Бурые, рыхлые крылья на миг померещились ему. Он быстро встал - открыл дверь в коридор.

- Послушайте, - крикнул он удалявшейся спине лакея, - возьмите письмо.

Подошел к столу, пошарил. Лакей ждал в дверях. Керн похлопал себя по всем карманам, посмотрел под кресло.

- Можете идти. Я потом передам швейцару.

Пробор наклонился, мягко прикрылась дверь.

Керну стало досадно, что письмо потеряно. Именно это письмо. В нем он выразил так хорошо, так плавно и просто все, что нужно было. А теперь слова он вспомнить не мог. Всплывали нелепые фразы. Нет, письнмо было чудесное.

Он принялся писать заново - и выходило холодно, витиевато. Запенчатал. Четко надписал адрес.

Ему стало странно легко на душе. В полдень он застрелится, а ведь человек, решившийся на самоубийство, - бог.

Сахарный снег сиял в окно. Его потянуло туда - в последний раз.

Тени инистых деревьев лежали на снегу, как синие перья. Где-то гуснто и сладко звенели бубенцы. Народу высыпало много: барышни в шернстяных шапочках, двигающиеся на лыжах пугливо и неловко, молодые люди, которые звучно перекликались, выдыхая облака хохота, и пожинлые люди, багровые от напряжения, - и какой-то сухой синеглазый станричок, волочивший за собою бархатные саночки. Керн мимолетно подунмал: не хватить ли старичка по лицу, наотмашь, так, просто... Теперь ведь все позволено... Рассмеялся... Давно он не чувствовал себя так хорошо.

Все тянулись к тому месту, где началось лыжное состязание. Это был высокий крутой скат, переходивший посередине в снеговую площадку, которая отчетливо обрывалась, образуя прямоугольный уступ. Лыжник, скользнув по крутизне, пролетел с уступа в лазурный воздух; летел, раснкинув руки, и, стоймя опустившись в продолжение ската, скользил дальнше. Швед только что побил свой же последний рекорд и далеко внизу, в вихре серебристой пыли круто завернул, выставив согнутую ногу.

Прокатили еще двое в черных свэтерах, прыгнули, упруго стукнули о снег.

- Сейчас пролетит Изабель, - сказал тихий голос у плеча Керна. Керн быстро подумал: "Неужели она еще здесь... Как она может"... - посмотрел на говорившего. Это был Монфиори. В котелке, надвинутом на оттопыренные уши, в черном пальтишке с полосками блеклого барханта на воротнике, он смешно отличался от шерстяной легкой толпы. "Не рассказать ли ему?" - подумал Керн.

С отвращением оттолкнул бурые пахучие крылья: "Не надо думать об этом".

Изабель поднялась на холм. Обернулась, говоря что-то спутнику свонему, весело, весело, как всегда. Жутко стало Керну от этой веселости. Показалось ему, что над снегами, над стеклянной гостиницей, над игруншечными людьми мелькнуло что-то - содрогание, отблеск...

- Как вы сегодня поживаете? - спросил Монфиори, потирая мертнвые свои ручки.

Одновременно кругом зазвенели голоса:

- Изабель! Летучая Изабель!

Керн вскинул голову. Она стремительно неслась по крутому скату. Мгновение - и он увидел: яркое лицо, блеск на ресницах. С легким свинстом она скользнула по трамплину, взлетела, повисла в воздухе - распянтая. А затем...

Никто, конечно, не мог ожидать этого. Изабель на полном лету судонрожно скорчилась и камнем упала, покатилась, колеся лыжами в снежнных всплесках.

Сразу скрыли ее из виду спины шарахнувшихся к ней людей. Керн, подняв плечи, медленно подошел. Ясно, как будто крупным почерком написанное, встало перед ним: месть, удар крыла.

Швед и длинный господин в роговых очках наклонялись над Изабель. Господин в очках профессиональными движениями ощупывал неподвижнное тело. Бормотал:

- Не понимаю... Грудная клетка проломана...

Приподнял ей голову. Мелькнуло мертвое, словно оголенное лицо.

Керн повернулся, хрустнув каблуком, и крепко зашагал по направленнию к гостинице. Рядом с ним семенил Монфиори, забегал вперед, занглядывал ему в глаза.

- Я сейчас иду к себе наверх, - сказал Керн, стараясь проглотить, сдержать рыдающий смех. - Наверх... Если вы хотите пойти со мной...

Смех подступил к горлу, заклокотал. Керн, как слепой, поднимался по лестнице. Монфиори поддерживал его робко и торопливо.

Берлин, май 1923