— А вишенку хошь?

Неужто на дерево в такую темень полезет?

— Хочу! — уже не равнодушно, а капризно, будто заморская принцесса, заявила Наташа.

И снова Лёшка сидел перед нею на корточках. Только на сей раз протянул обе руки: одну с вишнями, вторую подставил под косточки.

Хватит вспоминать. Пора делом заняться. Былое никуда не денется, даже если завтра на Наташу нападет злой и страшный склероз. Говорят, он только короткую память калечит, длинная ему не по зубам. Но даже при самом отвратительном раскладе ее воспоминания уже зафиксированы. Пока еще не в вечности, всего лишь в железной памяти Фёдора — так Наталья окрестила ноутбук, когда муж подарил ей его на День Святого Валентина три года назад.

С Федора все и началось. Сам виноват, не нужно было Федора дарить. Мог бы, как нормальные мужья, отделаться коробкой конфет в форме сердечка. А решил соригинальничать — теперь терпи. Сам виноват, что у жены появился другой мир. Придуманный.

Папа часто повторял, что я человек крайностей. Возможно, он был прав. Да что там: папка всегда прав, я убедилась в этом еще в шестом классе, когда он с точностью до вздоха предсказал дальнейшее поведение вредного одноклассника. Я-то, глупая, думала, он мне козни строит. А папка все объяснил, по полочкам разложил: сначала, говорит, он тебя за хвостики дергает, подножки ставит, потом попросит списать русский (у меня и в школе по нему пятерки были, потому в филологи и подалась), а потом в кино пригласит, при этом тяжко вздыхая и отводя взгляд в сторону. Так и вышло, вплоть до вздоха.

Ну да я не об этом. Я о платье. Человек крайностей я, вот уж точно. Если не люблю пышные платья, будьте уверены: выберу самое-самое узкое из предложенного ассортимента. До чего ж я, наверное, предсказуема! А ведь женщина должна быть загадкой. А во мне загадочности ноль. Остается надеяться, что привлекательность с лихвой возместит этот мой недостаток. Да что там, недостаток — это слишком громко. Так, недостаточек. Мелкий такой. А кому-то и вообще достоинством покажется. Тёме, например. Он у меня сюрпризов не любит. Так что для него я одно сплошное достоинство. Ну да, сам себя не похвалишь, тогда кто?

Платье я выбрала необыкновенное. Серовато-жемчужное. Не платье, вторая кожа: узкое-узкое! Только внизу чуть расширяется за счет вставки-шлейфа. Сам шлейф из другой ткани, тончайшего шифона, а на свету играет переливчатой радугой оттенков от светло-охристого до блекло-сиреневого, расцвечивает благородством мнимую серость основного фона. Что касается описания цветов и вообще всяких деталей, тут мне равных нет: любой писатель позавидует. Ну вот, опять сама себя хвалю. Нескромно как-то. Зато правда.

Оно, платье это, настолько хорошо само по себе, что дополнительные украшения были бы лишними. Ничего вычурного, яркого: терпеть не могу аляповатость. Ничего такого, что могло бы затмить меня саму. И платье, и бижутерия должны подчеркивать мою индивидуальность, но никак не отвлекать внимание от меня, любимой. Тонкую серебряную цепочку с одинокой жемчужинкой на шею, в уши серьги из таких же цепочек, но без жемчуга. Ненавязчиво, и вместе с тем изысканно.

Ай да я! Если верить отражению в зеркале, а не верить ему у меня оснований нет, то вкус у меня отменный. И сама я очень даже ничего. Опять нескромно вышло. Ну да не прятаться же от правды за никчемушной скромностью. Скромность — кратчайший путь в безвестность. Значит, это не мой путь.

Непременно нужно будет поблагодарить Лёшку за подарок. Платье обалденное! Артём от восторга наверняка онемеет.

Никогда не предполагала в Дружникове благородства души. А мать, видимо, очень даже предполагала. Иначе ей бы ни взбрело в голову просить у него денег на свадьбу.

Зря я об этом вспомнила. Попробуй теперь вернуть настроению безоблачность и блаженство. Не надо думать о такой ерунде. Не сегодня. Да и вообще, смысла нет. Ушел ведь поезд. Надо расслабиться и получить от сегодняшнего дня максимум удовольствия. Потому что такое событие в моей жизни будет только раз. Раз, я сказала! И никаких "а может?"! Не нужны мне другие мужья. У меня есть Тёма!

Несмотря на недюжинные мысленные усилия, недовольство матерью не проходило. Лёшка, конечно, молодец, спору нет. Удивил. Но мать не должна была кланяться ему в ножки. Харита Игнатьевна выискалась.

Отношения с Дружниковым у меня запутанные. Вернее, это у Лёшки отношения со мной сильно запутанные, а у меня с ним сроду никаких отношений не было. Ну влюбился мальчик, что с того? Мне какое дело? Я его не поощряла, никогда ничего не обещала. Если он когда-то нарвал мне в темноте малины, я не обязана расплачиваться за его подвиг своим счастьем. В конце концов, с тем одноклассником я тогда в кино так и не пошла. Лёшка ничем не лучше того мальчишки из детства.

Воспоминания, хоть и зафиксировал их Федор в железной своей душе, не отпускали.

После окончания школы Дружников перебрался в город. С тех пор и начались Наташины мучения.

Она сразу поняла, что все эти "случайные" с ним встречи вовсе не случайны. Куда бы ни пошла, откуда бы ни возвращалась — раз от разу наталкивалась на Лёшку. Ну хорошо, влюбился — с кем не бывает? Так и скажи. Сколько ж можно нежданности эти изображать?

Хоть бы в кино пригласил, что ли. Вряд ли такое приглашение Наташу порадовало, но, может, и пошла бы — не зверь же она в малости такой другу семьи отказывать.

Но нет, общение с Лёшкой сводилось исключительно к "случайным" встречам.

— О, снова-здорово! Какими судьбами?

Какими-какими? Из школы иду!

А вместо откровенного хамства приходилось выдавливать улыбку:

— Живу я тут, если ты забыл. Иногда и в школе бываю — представляешь?

Умный бы человек понял иронию, а Лёшке хоть бы хны.

— А я, — говорит, — с лекции драпанул. С этих щей так рано.

Если переводить на общечеловеческий, "с этих щей" следовало понимать "потому и". Он эти щи вставлял где надо и не надо, будто Наташе есть какое-то дело до его лекций и до него самого.

К тринадцати она уже знала, что такое поцелуй. Не сказать, что было слишком много поклонников — неправда, она тогда похожа была на лягушонка, и жутко страдала от своей некрасивости. Однако ж не до такой степени была некрасива, чтобы совсем внимания мальчиков не привлекать.

Потому-то Дружников с самого начала ее не заинтересовал. Хотелось чувственности. Хотелось чего-то непознанного. А Лёшка мог предложить ей разве что вишенку.

Дальнейшие встречи с ним не способствовали пробуждению симпатии. Наоборот — отсутствием даже тени фантазии, неприличным однообразием тем для разговора Лёшка вызывал в Наташе лишь зевоту. Один раз "Ой, какими судьбами?!", второй, третий… И каждый раз объяснял ей про лекции: сбежал, мол. Даже словами пользовался от раза к разу одними и теми же, неприлично простолюдными. Ну сколько ж можно? Тут никакого ангельского терпения не хватит, а Наташа даже обычным никогда не отличалась — куда ей до ангела.

Исподволь у нее, как у подопытной собаки Павлова, выработался своеобразный рефлекс: Лёшка — это скука, занудство и навязчивость.

Временами он пропадал с горизонта, но Наташа не замечала его недолгих исчезновений: если он есть — она изнывает от его присутствия, если нету — живет, как жила. Когда Дружников не попадался на глаза какое-то время, она попросту забывала о нем. Потом они снова встречались, быть может, и в самом деле невзначай. Но за первой встречей незамедлительно следовала вторая, третья, и мысль о случайности уже казалась смешной.

Так она и жила до поры до времени. Маленькая девочка взрослела. Время от времени в ее жизни возникал взрослеющий — или все-таки невзрослеющий? — мальчик, но все оставалось по-прежнему.

А потом они нежданно-негаданно стали взрослыми. И снова ничего не изменилось. Лёшка все так же не был интересен Наташе. Она давно перестала быть лягушонком. Однако парни по-прежнему не дрались из-за нее на дуэлях. Но и от хронического одиночества она не страдала: то один поклонник возникнет, то другой. Ничего серьезного: легко появлялись, легко исчезали. Молодость. Нормальная, как у всех.