Говорить стало тяжело.

- Отличный вариант. Но при любом другом исходе знай: ты можешь опять все изменить. Аномалия, я надеюсь, никуда не денется... Даю координаты, и живи ты даже в сраной Антарктиде, собираешь манатки и едешь сюда, лезешь в эту дыру и начинаешь все заново. Это важно. Важно, понимаешь? Да я и не думаю, что без них у тебя что-то может быть хорошо. Ты будешь чувствовать потерю, чувствовать, что живешь чужой жизнью.

Я все-таки вынул кальян, затянулся один раз, слыша треск внутри хрупкой пластмассовой конструкции, выпустил дым.

- А может, и не будешь. Ведь если время пойдет иначе, у тебя будет другая жена и другая дочь, или сын, или не знаю кто еще. Ты будешь другим человеком, не мной. Этого я тоже не могу допустить.

- Верни мне меня, - сказало мое лицо с экрана, и он погас.

Я немного постоял так, в пропахшей гнилой водой тишине, заархивировал обращение в бессознательном, установил таймер, еще раз затянулся и направился к аномалии.

***

Проходит миллиард лет, и я начинаю видеть какие-то неясные тени, похожие на людей, и даже слышать глухие голоса. Затем серость расступается окончательно, и я оказываюсь на пустой улице перед... полицейским участком?

Да, полицейский участок. Холодно. Кажется, поздняя осень - вижу иней на ветвях, последние желтые листья. Над головой низкое серое небо, покрытое тучами... Спустя несколько мгновений понимаю - это примерно начало века, самое странное время в новейшей истории.

Южная столица, мыльный пузырь на одной из важных транспортных артерий Евразии. Три дня до Москвы поездом, три часа самолетом. Уже лишившись имени и получив пустой номерной знак, Южная столица еще долго делала вид, что все дороги, которые никуда больше не вели, имеют хоть какое-то значение.

Я любил этот город, знал все проулки и улицы, кабаки, маршруты, исследовал его десятки лет, сросся с ним нервами. Боялся его и любил до безумия.

Оглядываюсь. Накрапывает противный мелкий дождь, и мне нужно сделать над собой усилие, чтобы прогнать из головы тот, другой дождь. Перекошенные злостью лица людей, у которых выбили почву из-под ног. Вижу. У них в руках куски труб и бутылки с горючей смесью. На лицах кровь, сажа и какая-то мрачная, первобытная ярость. Вокруг огонь и черная вода. Лужи кипят. Нос забивает едкий запах гари. Вокруг крики и шум. До меня будто вживую доносится грохот взрыва, а потом частый звон разбитого стекла. Стоп. Стоп. Остановись. Откуда у меня эта память?

Прочь. Не сейчас.

Полицейский участок находится на узкой не проездной улице между двумя большими проспектами, здесь аллея, красочная летом, нужно думать, а сейчас полумертвая.

Синяя пластиковая дверь открывается, и выходит человек в форме.

Цезарь редко выходил из себя, человеком он был от природы спокойным и уравновешенным, не то что отец... Конечно, не хотелось портить выходной, в кои-то веки всем семейством выбрались на дачу, бабье лето, солнце, зелень, шашлыки.

Но всему есть предел.

- Рот закрой, - спокойно сказал он.

Димка-то тут же осекся, понял, что вулкан того и гляди взорвется, а девушка его, Лана, Цезаря видела впервые (тем более!), и замолкать была не намерена.

- Что?

Изогнула тонкую бровку. Красивая, зараза. Большие карие глаза, отливающие серым по краям радужной оболочки, светлые волосы и ровные белые зубы. Хоть прямо сейчас в рекламу какого-нибудь шампуня.

- Я говорю: захлопнула бы ты варежку. Подрастешь - приходи, там и поговорим. По рукам?

Цезарь больше десяти лет работал в органах и видел вещи гораздо страшнее, чем бодишейминг и чего-то-там-лифтинг, прости Господи. Что бы это ни значило.

И повод-то грошовый, чего заводиться?

- А что вы меня затыкаете? Я имею право говорить все, что думаю. Мы живем в свободной стране!

Демократке лет двадцать, плюс-минус. Она учится в том же университете, что и племянник, получает степень бакалавра. Вроде как эта феминистка пятой волны даже где-то работает, но точно Ларин не помнил. Он видел отрезанные головы, держал на руках умирающего товарища, которому два раза выстрелили в живот, - крови слишком много, слишком красной - видел, как наказывают блатных за «косяки» и как безумная мать держит у горла четырехлетней дочурки огромный кухонный нож, а что «волн» феминизма есть несколько и что феминистки бывают разные, до сих пор и не слышал. Конечно, он понимал, что наступает будущее, какое-то их будущее, видел это каждый день, но пока не был готов поднять белый флаг.

- Говори, да не заговаривайся. Закрыли тему.

Ларин честно старался не сорваться, но не мог себе позволить оставить последнее слово за ней. Пройдет лет пять-семь и девочка ему еще и "спасибо" скажет.

- Нет, не закрыли, - фыркнула. - С чего это мы тему закрыли и кто вам дал право решать, что мне говорить, а что нет? Вы знаете...

Димка взял ее за руку и попытался что-то прошептать на ухо, но та вывернулась.

- Дима!

Быстро посмотрела на Цезаря.

- Ты правда позволишь своему дяде надо мной издеваться? Неужели ты считаешь, что это нормально?

В голосе ее не было "девичьей" обиды, это, надо признать, Ларина удивило. В голосе звучал металл. Димка поменялся в лице. Ларин вот в этот самый момент хотел остановиться, чем бы дитя ни тешилось, мол, лишь бы не повешалось, но уже не смог.

- Ладно, не закрыли. И чего ты конкретно от меня требуешь?

- Уважения к женщине. Не как к объекту сексуального влечения, а, в самую первую очередь, как к человеку. Какое, скажите, право вы имеете обсуждать коллегу вашей бывшей супруги в таком... скажем, не знаю, ключе? - Запуталась, выбирать ей слова, или нет. - Это недопустимо. Я прекрасно понимаю, что язык - система самоорганизующаяся, и действительно повлиять на то, чтобы в нем искусственно прижились какие-то понятия мы не сможем, но если не делать ничего, то такие как вы никогда не перестанут оперировать категориями, будто бы походя оскорбляющими женщину. Мне нужны ваши "комплименты", для меня ничего не значит, если вы вдруг считаете, что я пригодна для деторождения, это мой выбор. А ваша коллега да, возможно, ленива и несколько необязательна, опять же, если верить вашим словам, не выслушав вторую сторону, но вовсе не потому, что она женщина.

- Если человек тупой и жирный, - сказал Цезарь, выслушав. - Я так ему, человеку, в первую очередь, и говорю. А если коллега была бы мужчиной, я так понимаю, то вопросов у тебя не возникло бы? Так, что ли?

- Нет, не так, и коллега не мужчина. И вы позволили себе лишнее. И ее здесь нет, ответить она вам не может. Вы понимаете, Цезарь Геннадьевич, то, что вам кажется неважным, ну есть и есть, ну сказал и сказал, на самом деле определяет...

- Так, - пресек Цезарь, - отвечать за нее, как я понимаю, будешь ты? Хорошо, давай. Отвечай.

Галя и сестра молчали. Хорошо, что маленькая с бабкой в доме. Цезарь отпил пива, перевернул готовый шампур справа на мангале. Мясо приятно пахло, с гор шел приятный, чистый ветер.

- Только отвечать человек должен за себя сам. А с природой ты не поспоришь, Лана. Есть женщина, есть мужчина. У них разные биологические и социальные функции. Обязанности, особенности и привилегии. Давай-ка ты лучше поживешь с мое, как бы это по-стариковски ни прозвучало, я понимаю, что ты думаешь... но однажды мы и правда вернемся к этому вопросу, и ты, гарантирую, посмотришь на ситуации другими глазами.

- Какими это?

Цезарь помолчал.

- Сейчас эта твоя война против мужчин выглядит смешно. Фыр-фыр-фыр. А уж рот бы тебе вообще с мылом помыть, я тебя старше раза в три.

Лана сжала челюсти. Медленно выдохнула.

- Феминизм борется не с мужчинами, а с патриархальным строем. Сто лет назад такие, как вы, думали: нет никакой проблемы с правами женщин. Этим избирательным правом для баб нас отвлекают от действительно гораздо более важных проблем. Думали об этом? Сегодня вам кажутся неважными и ненужными проблемы гендерной дискриминации, а что завтра?