— С этой минуты, — шепчет он, — можешь начинать радоваться жизни. Потому что я тебя отпущу…

Как удавленник глотка воздуха, Эн-Тайсу жаждет его смерти.

Мучительной.

Долгой.

Более мучительной, нежели то, что делает сейчас с ним Айарриу, и в тысячу раз дольше.

Чувствовать это приятно.

— Я сделаю с тобой то же самое, — беззвучно шепчет Эн-Тайсу.

Бесполезно.

Мало.

Айарриу насилует его. Медленно, размеренно, не торопясь завершать акт; его страсть не является даже искалеченной формой любовного вожделения, принц испытывает чистое, беспримесное влечение к боли и ненависти.

— Нет, — шепчет Эн-Тайсу. — Не я. Однажды ты встретишься со своим страхом, Арри…

— Я ничего не боюсь, Эн-Тайсу. Самый великий страх, который есть в этом мире, я каждый день вижу в зеркале.

…Потом, отшвырнув окровавленный полутруп, он выходит, оставляя двери распахнутыми. Он приказывает стражникам забрать пленника, не оказывая никакой помощи и не проявляя заботы, отвезти в дикие леса на западе Хетендераны и там оставить. Айарриу совершенно уверен, что Эн-Тайсу не станет жертвой зверей или людей. Он выживет, и сделает все, чтобы развлечь принца попытками его убить… Он слишком любит жизнь и слишком ненавидит Айарриу.

В полной благоуханий купальне, блаженствуя в теплой воде, сочиняя стихотворение, которое подарит за ужином Айелеке, Айарриу внезапно вспоминает нелепое: «Однажды ты встретишь того, кто окажется страшнее тебя», — и разражается издевательским смехом, так что напуганные служанки прячутся за занавесями.

Пройдет четыреста пятьдесят лет, прежде чем на берег Хетендераны ступит Маи Ундори.

Сад был мал, точно в доме небогатого торговца: ни качелей, ни скульптур, ни скамей — только цветы вдоль дорожек и фонтан посреди лужайки. Мягкое журчание водяных струй нарушало тишину. Взвесь мельчайших капель распространялась в воздухе, и в ней то пропадала, то вновь зацветала радуга.

Аяри проснулся.

— Убери руку, — сказал он.

Лениво улыбаясь, Тайс вытащил пальцы из-под его ошейника.

Внутренний дворик губернаторского дома опоясывала галерея, немного приподнятая над землей. Столбы из резного золотистого дерева, покрытого лаком, поблескивали в лучах солнца, нелакированные доски пола были теплы и приятны на ощупь. Аяри спал на припеке, вытянувшись через пятна солнца и тени, как белоснежный огромный кот. Тонкая цепь тянулась от его ошейника к одному из столбов.

Тайс стоял над ним, насмешливо глядя сверху вниз, и держал цепь как поводок.

— Ты боишься Желтоглазого, — сказал Тайс. Улыбка его была сладкой и тягучей, как мед.

— Я ничего не боюсь.

— Поэтому сидишь здесь.

Аяри закрыл глаза.

— Так велел Харай, — сказал он, наконец, чтобы отвязаться от Тайса.

— Ты плевать хотел на то, что велит Харай, Арри-сахарок. Ты просто боишься Желтоглазого.

— Я сказал — убери руку.

— У тебя по-прежнему дурной нрав, — с удовольствием констатировал Тайс и уселся на пол рядом с ним. — Ты делаешь то, что хочешь, или, по крайней мере, сам придумываешь, что ты должен делать, и ценишь Харая не выше, чем последнего раба в Золотом городе. Пока не появляется Желтоглазый.

Аяри смотрел на солнце сквозь сомкнутые веки. Фонтан серебристо журчал, пахло водой, чуть-чуть — водорослями, жившими в чаше, цветы под лаской дневного неба излучали полсотни разных запахов. Вслушиваясь в них, можно было совершенно не думать о Тайсе и его словах.

— Стоит приехать Желтоглазому, и тебя начинает трясти от ужаса, — с наслаждением говорил тиккайнаец, — ты забиваешься в самый дальний угол, лишь бы только не попасться ему на глаза. Меня тешит мысль о том, что однажды у Рэндо кончится терпение, и он вернет тебя ему. Тогда Желтоглазый разберет тебя на части. Я бы хотел забрать глаз на память, но, пожалуй, обойдусь и так.

Аяри не слышал его.

Тайс дернул за цепь — так резко, что голова Аяри дернулась, и не вскочи он тотчас, как потревоженный зверь — ударился бы затылком о доски.

— Слушай, когда я с тобой разговариваю, — сказал тиккайнаец.

Цепь была длинной, позволяла пройти по галерее вокруг дворика и вернуться к прежнему месту; сложив вдвое отрезок цепи, Тайс раскручивал его — так быстро, что в воздухе мерцал серебристый диск, — и, судя по выражению лица, прицеливался от души хлестнуть Аяри.

— Ты слишком много болтаешь, — сказал Аяри и сел.

Несложный расчет Тайса он читал яснее, чем запахи цветов. Тиккайнаец надеялся довести его до исступления и заставить ринуться в драку. Харай и его гость могут и не обратить внимания на ссору айлльу, но слуги Харая — трусливые и слабые люди островов. Они перепугаются до дрожи в коленях и упросят хозяина вмешаться. Тогда сюда придет Желтоглазый, подвыпивший, веселый, и скажет Хараю, что тот не умеет держать айлльу в повиновении.

— Хотелось бы мне знать, что делал с тобой Желтоглазый, — мечтательно сказал Тайс, наскучив играть цепью. — Но ты ведь не расскажешь, сахарок. Впрочем, достаточно видеть, что получилось. Он сломал тебя. Жаль, что это сделал не я, но видеть это так приятно, А-я-ри… Это лучше всего, что я мог вообразить.

Аяри снова лег, прижался щекой к теплому дереву, глядя на радугу над фонтаном. Сейчас нельзя было ненавидеть Тайса. Когда Аяри не сидел на цепи, он все время находился при Тайсе, да и сюда тиккайнаец наведывался постоянно, чтобы порадоваться зрелищу. Ненависть оглушает; если бы Аяри позволил себе ненавидеть тиккайнайца, то скоро сошел бы с ума. Оставалось только холодное презрение.

— Я как в воду глядел, — сказал Тайс. — Он оказался страшнее, чем ты сам, верно?

Аяри молчал.

Тайс засмеялся, и смех его был ласковым — до зубовного скрежета.

— Я даже рад, что Рэндо не дал Желтоглазому уморить тебя. Это было бы неинтересно.

Ответа ему не было.

В доме дробно простучали приглушенные шаги: должно быть, хозяин послал слугу за чем-нибудь. Тайс выпустил из рук цепь и встал, прислушиваясь к происходящему. Аяри надоел ему, он был скучен: он слишком боялся полковника Ундори, чтобы устроить сейчас какую-нибудь выходку на радость Тайсу.

Слуги Рэндо тоже боялись Маи — так же, как все островитяне. Когда полковник навещал своего друга-губернатора, они впадали в какое-то подобие религиозного транса. Высокий Харай был добрый бог, Желтоглазый — бог злой; они были частями единой системы, как тьма и свет, жизнь и смерть; и они сидели рядом, вместе пили, смеялись и отнюдь не изъявляли желания уничтожить друг друга. В этом заключалась глубокая философия и зримое проявление двойственности мироздания. Однако частью темной половины вселенной являются ложь и коварство… В сказках всех племен есть история о том, как подлым обманом злой бог погубил доброго, и в ней, пожалуй, истины больше, чем в благородных учениях о равновесии двух начал.

Безмозглый Аяри чуть было не убил грязного, но умного Киная Ллиаллау. Счастье, что Рэндо успел его остановить — и счастье, что этот болван остановился. Не иначе вспомнил, что Желтоглазый обещал скоро наведаться в гости. Ведя разговор умеючи, из Ллиаллау можно будет добыть нужные сведения; да он сам жаждет рассказать все, что знает. Тайс передернул плечами. Признаться, Ллиаллау даже сейчас лучше него понимал, как следует разговаривать с Рэндо на неприятные для того темы. Путешествие среди ночи в грязный храм с полудурком-жрецом произвело на губернатора необыкновенное впечатление, а чуть раньше, пытаясь добиться того же, Тайс едва не сел на цепь вместе с Аяри.

«Люди! — подумал рыжий айлльу. — Иногда их невозможно понять, как ни старайся. Впрочем, пока Желтоглазый сидит здесь и мирно пьет, о нем можно не беспокоиться. Уаррцы не подсыпают друг другу яду в вино».

Беспокоиться скорее можно было о Рэндо. После вчерашнего путешествия Харай совершенно замкнулся в себе, даже не читал утром газету. Впервые за день он улыбнулся, услыхав, что приехал полковник Ундори… Он так отчаянно не желал верить, что Желтоглазый может причинить ему какое-то зло, что не поверил бы в это, кажется, даже если бы Желтоглазый собственноручно перерезал ему горло. Он очень любил этого человека. Тайс был почти уверен, что любовь эта отнюдь не дружеская, хотя и выглядит так. Желтоглазый, скорей всего, никогда не разделял страсти Харая, но тот все равно оставался постоянным.