Не знает мужчина и о стремлениях женщины, о том, что действительно она хочет, а потому будет он осуждать ее, ибо слеп и глух, потому что другой. Не знает мужчина, что не может женщина разделить стремлений его, ибо одно стремление у нее — это ребенок. Мужчина же только свои стремления знает. Как знать ему о существе женщины, которое есть уже и не может потому быть стремлением?

В том беда женщины, что желание свое принадлежать мужчине, желание, в котором находит она самое само, называет она «повиновением». Тот, кто не задирал головы, не узнает и унижения поклона. Зачем же задирали вы головы свои, женщины, разве мало вы видите, самое само созерцая?

Слишком долго слушала мужчин женщина, слишком долго они говорили с ней! Много ли надо, чтобы женщина поверила? Непонимающий согласится быстро с тем, кто говорит, что он знает. Но много ли понимают мужчины? Плох тот, кто не понимает, но в два раза хуже тот, кто думает, что понимает, не понимая.

Всегда два голоса в ней, в женщине, — ее голос и ребенка, скрытого в существе ее. Но удивляется мужчина сердито, когда не может понять разговора ее, ибо не знает он о ребенке, что скрыт в существе женщины, и что не для себя, но с ним живет она, с ним только и разговаривает, вдвоем они говорят, перебивая друг друга!

Власть мужчины, что игрушка в руках ребенка. Будет он плакать, когда потеряет игрушку свою, и боится он потерять ее. Нет худшей доли! Нужна ли игрушка вам, женщины? Что же лучше: быть королевой в рабстве или в рабстве — королевой? Помните, отвечая, «рабство» здесь — только оценка!

В том беда женщины, что верит она и не верит одновременно. Она верит за себя, но не верит за ребенка своего, скрытого в существе ее. За него, за ребенка, принуждена она быть настороже. Что ж винить в этом мужчину?

Не мужчине, но женщине нужен ребенок. Зачем же говорите вы, женщины, что не нужны вам дети? Так вы хотите купить любовь мужчины? Шантаж глуп, но и вовсе безумен он, когда шантажируют самоубийством!

А мужская любовь — опостылет вам, женщины, ибо превращается мужчина любящий в щенка скулящего. Вы же молящих не любите, ибо как может быть он защитником и опорой вам, если смотрит на вас, как на вазу хрустальную, и дышать боится.

Нет, женщины, от мужчин таких отвращение едкое сводит скулы ваши! Ибо не такого отца ищете вы для ребенка вашего, что скрыт в существе вашем! И хочется вам кричать, но не от страсти кричите вы, что снедать может вас, словно пламя безудержное, но от невыносимости глядеть на мужское бессилие!

Но и самца похотливого не хотите вы, женщины, ибо не похоти, но силы ждете вы от мужчины вашего! Когда ж увивается он за вами, когда глазенки блестят его, то не зверь беспощадный говорит в нем, а падальщик! Как же вам отвратителен его трупный запах! И как он пятится гнусно, звука петард испугавшись, моля небеса о пощаде! Нет, только презрением можете наградить вы это жалкое подобие мужества!

Однако же вот что скажет вам Заратустра, если должен сказать:

"Счастлива женщина тем, что может быть женщиной, но не знает она о своем счастье!

Счастлива женщина тем, что нет ей нужды быть мужчиной, но не верит она счастью своему!

Счастлива женщина тем, что есть ребенок у нее, пусть и скрытый, которого она хочет, но не знает женщина о счастье своем!

Счастлива женщина тем, что живет вечно в детях своих, но не знает она о своем счастье!

Счастлива женщина тем, что может она отдаться и может довериться, ибо грезит об этом, но не знает женщина о своем счастье!

Счастлива женщина тем, что нет нужды ей бороться за то, что нельзя не потерять, но не знает женщина о своем счастье!

Счастлива женщина тем, что нет в ней ни предела, ни границы, ни цели: нет нужды ей идти, воевать и разочаровываться! Но и об этом не знает женщина!

Счастлива женщина, когда слышит мужской шепот, не разбирая слов, но отрекается она от счастья своего ради миражей!"

Отчего ж сердитесь вы на Заратустру, что не хочет он говорить с вами? — Ибо знает он, обманутые, не шепот его хотите вы слушать, но речи его.

"Что же в речах Заратустры, кроме желания близости?" — спросите вы. Так и есть, но с женщинами речи эти разделяют его!

Вы же не знаете границы, не заметите вы и подвоха, что так неприятен мне. Не хочу я обманывать вас, хоть и рады были бы вы обмануться. Не обмана, но силы должны искать вы, женщины!

Вам я дам силу свою, если захотите вы быть возлюбленными только, но не любимыми. Помните, что если любит мужчина, то любит он, как мужчина, а потому как любить ему женщину? Рассказывали сказку вам про журавля и лисицу, да, видно, не поняли вы ее!

Только возлюбленной может быть мужчине женщина, и то много больше, чем любовь мужчины к своему «Я», которую полагает он за любовь свою к женщине! И потому все было бы вам, женщины, если бы хотели вы быть только возлюбленными, но счастья своего не знаете вы!

Оттого и я не говорю с вами, женщины, но шепчу вам:

— я не люблю мужчины в вас, женщины, но люблю я мужчину в мужчине;

— и возлюбил я женщину в женщине, ибо я мужчина;- я мужчина, женщины, ибо я эгоист, и не ждите от меня жалости, но алкайте страсть мою ненасытную, пока дано вам;

— тот я, кого хотите вы, и я приду к вам, когда будете вы женщиной, когда будете готовы, ибо возлюбил я в вас женщину;

— не будет чувство мое вечным, но будет оно страстным, ибо в сердце моем сладость и сила, а в теле моем жажда и обладание;

— и растаете вы, возлюбленные, в руках моих, ибо я буду пламенем пожирающим, что сжигает сомнение, и буду я ветром, что разметает условности;

— и я дам вам ребенка вашего, и вы будете растить его, соблазненные сами собою;

— я же уйду от вас, женщины, чтоб не брели вы печально в далях тех, где нет вам дороги;

— и останется с вами ребенок мой и будет любить вас и будет любить за меня, ибо я буду в нем!»

Так говорил Заратустра в гробовой тишине зала. Говорил он тихо, но без тени смущения, страстно, с невероятной, всеобъемлющей силой внутреннего обладания!

Я же смотрел на лица женщин, замерших от восторга. Гримасы ужаса сменились в какой-то момент восхищением, они светились!…

— Всё, — шепнул Заратустра. — Я сказал вам всё, теперь уходите, чтобы мог я прийти к вам Сам! Ибо я прихожу только Сам, но не когда зовут меня. И не ждите меня, не ожидайте, но знайте, что я приду!

Словно загипнотизированные, неловкие, женщины поднялись со своих кресел и медленно покидали зал, бросая на Заратустру взоры, в которых угадывалось мною не ожидание, но полнота.

Заратустра наполнил их, но не тем, что он говорил, а тем, кем он был, тем, кто он есть. Они смогли быть, благодаря тому, что он есть.

В Москве теракт. Погибли сотни людей. Журналисты вопят о необходимости «ковровых бомбардировок» Чечни. Заразительно говорили они прежде о гуманизме, когда американцы бомбили Сербию… Верили они своим словам, когда говорили о нем? Зачем говорить, если веришь себе только, пока говоришь?

Мы живем в мире иллюзии: пока мы не испытываем сильного страха, мы говорим о своем бесстрашии, когда же испытаем мы страх, мы говорим о своем героизме, ведь не умерли же мы от страха!

Мы живем в пространстве слов, они скрывают наше безумие, делая его разумным безумием. Но иногда, под воздействием сильного страха, мы теряем эту хрупкую опору и открывается нам наше безумие, и тогда мы начинаем вопить во все горло.

В чем же безумие наше? Мы не хотим верить в то, что мы только гости, а не хозяева. Мы неблагодарны, но зато ищем себе благодарности. Наши поиски тщетны. Разочарован будет тот, кто ищет того, чего нет.

Мы решили, что можем все. Когда об этом говорит сумасшедший, его называют «сумасшедшим». Когда говорит о том врач, ему верят. Только страх и заставляет нас верить. Чего же стоит наша вера?

Кого мы пытаемся обмануть своими словами? Свой страх, да и только. Когда мы боимся прослыть негуманными, мы говорим о гуманизме. Когда мы боимся опасности, мы говорим о необходимости войны. Мы верим себе, когда говорим, ибо страх — лучшее основание для нашей веры.