Августин, ораторианец, не мог припомнить, чтобы его когда-либо вызывал к себе государственный секретарь Джулиано Касконе, хотя он служил в Ватикане уже почти тридцать лет; ведь архивариус стоял почти на самой нижней ступеньке иерархии римской курии. Августин привык к письменным распоряжениям и с педантичностью исполнял их. Курия представляла собой сложный механизм, в котором Августин был самым маленьким винтиком. Поэтому он был изумлен, когда монсеньор Ранери, первый секретарь государственного секретаря, пригласил его в свой кабинет, и, конечно, поспешил явиться. Августин прошел через Cortile della Pigna, [72]у ворот в Cortile di San Damaso [73]назвал свое имя и цель визита и после полученного по телефону разрешения был пропущен. Государственный секретарь являлся одним из немногих кардиналов, не только работающих, но и живущих в Ватикане. На втором этаже раздавались гогочущие звуки фагота. Во славу Господа, к его радости и к удовольствию курии, монсеньор Ранери, первый секретарь государственного секретаря Касконе, брался за этот инструмент, как только выдавалась свободная минута. После прохождения через анфиладу комнат на третьем этаже в памяти вошедшего оставались лишь две: одна – с красным пологом, под которым висел герб кардинала, другая – с одиноким пристенным столиком, на котором перед распятием покоилась треугольная красная шапочка кардинала. Августин дошел до зала приемов Его Высокопреосвященства. Он также был обставлен чрезвычайно скромно – столик и дюжина кресел с высокими спинками терялись в полупустой комнате. Секретарь, сопровождавший Августина, указал архивариусу на кресло и, ни слова не говоря, исчез за дверью. Высокие стены помещения были затянуты красным дамастом. Широкие окна, завешанные плотными шторами из золотистой парчи, пропускали лишь слабый свет.

Одна из широких створок двери с шумом открылась, и кардинал-государственный секретарь Касконе, распахнув объятия, вышел в прихожую, а вслед за ним – первый секретарь и помощник секретаря, с которым Августин не был знаком. Августин встал и поклонился кардиналу. Тот громко произнес:

– Отец Августин, laudetur Jesus Christus! [74]– Жестом он предложил посетителю сесть, затем подошел к столу и сел. Обоим секретарям, которые собирались было занять места за его спиной, он подал знак, и те молча покинули зал.

Секунду оба молчали. Затем кардинал-государственный секретарь заговорил:

– Отец, я попросил вас прийти потому, что ценю ваш ум и умение обращаться с документами. Мы с вами оба часть одного большого целого – часть курии. И если я являюсь его могущественной силой, которая созидает, то вы, отец, – памятью, которая ничего не упустит, – ни доброго, ни злого.

Августин сидел, опустив глаза: он точно не знал, что ему следует ответить государственному секретарю. Наконец он сказал:

– Во славу Господа и Церкви, Ваше Высокопреосвященство! – И, немного помолчав, добавил: – Я служил пяти папам, Ваше Высокопреосвященство, получил и оформил посмертные протоколы четырех из них, заверив печатью, составил полдюжины энциклик и описал десятки тысяч папок. Я думаю, могу сказать, что сделал свой вклад, да.

– Полагаю, – продолжил кардинал, – вы сделали достаточно для одной человеческой жизни…

– Вовсе нет! – прервал его архивариус.

– Что вы имеете в виду?

– Я знаю, что вы хотите сказать, Ваше Высокопреосвященство. Вы думаете, что я достаточно поработал и должен вернуться в свой орден и завершить жизнь во славу Господа. Ваше Высокопреосвященство, я не могу сделать этого! Мне нужны мои Buste,мои Tondi,пыль архива для меня – как воздух. Разве кто-то жаловался на мою неаккуратность или небрежность? Разве случалось такое, что хоть один из документов терялся? – Голос архивариуса стал громче, задрожал.

– Ну что вы, отец Августин. Именно потому, что до сих пор не было ни одной жалобы на вашу работу и вы безукоризненно выполняли любое поручение, мне представляется верным, чтобы вы сложили с себя полномочия сейчас, пока ошибки не успели закрасться в работу, пока нет претензий, пока кто-либо не сказал о том, что отец Августин не в том возрасте, он состарился и память изменила ему.

– Но память служит мне исправно, Ваше Высокопреосвященство, лучше, чем в молодые годы, шифры всех разделов я храню в памяти, а в архиве столько разделов, сколько нет ни в каком другом хранилище христианского мира. Назовите любую ценную рукопись из истории Церкви, кодекс или буллу, и я наизусть скажу вам ее шифр. Любой из моих Scrittoriнайдет документ за несколько минут!

Государственный секретарь Касконе поднял руки: – Отец! Я верю вам, думаю даже, что нет сейчас человека более квалифицированного, чем вы, в этой области. Но я считаю безответственным держать вас на посту до конца ваших дней, не давая шанса более юным. Я уже занялся поисками и присмотрел для этой должности способного бенедиктинца, отца Пио Сегони из монастыря Монтекассино, специалиста по классической филологии. А знакомство с правилами Святого Бенедикта из Нурсии – несомненное преимущество для архивариуса.

– Так вот оно что! – Августин отвел смущенный взгляд. В этот момент ему показалось, что жизнь его рухнула. – Вот оно что, – повторил он почти шепотом.

Государственный секретарь поднялся, не отрывая ладоней от стола, и завершил беседу словами:

– Смирение, отец, наиболее действенное средство познания небес, in nomine domini.

И будто сама собой открылась дверь, в которую вошли Касконе, первый секретарь и помощник секретаря, чтобы сопроводить государственного секретаря.

Августин последовал обратно тем же путем, что и пришел. Он смотрел перед собой, а мысли его витали около слова «смирение». Назвал бы Филиппо Нери, основатель ордена, такое послушание смирением? Не счел бы он это унижением или рабством, не воспротивился бы он такому самоуправству, цинизму? Ни разу за все время службы Августина на него не давили. Он был один из многих, исполнитель, он привык работать, слово «честолюбие» не значилось в его лексиконе. Но ни разу за всю свою жизнь он не чувствовал себя столь беспомощным. В его сердце росла ярость – чувство, до сего времени чуждое его душе, как исламская вера.

Раз в неделю Еллинек играл в шахматы. Хотя словом «играть» вряд ли стоит называть мыслительный процесс, сопровождавшийся церемонией открытия, ритуальным касанием каждой из фигур перед следующим ходом. Да, кардинал относился к тому типу людей, которые не просто играют в шахматы, – они испытывают в них необходимость. И даже в том случае, когда им нужно отвлечься от своей страсти, если к этому вынуждают обстоятельства, они втайне продолжают думать о ней. Не раз идея нового гамбита, возникшая в голове, последовательность ходов, при которой большое количество фигур приносится в жертву, чтобы пробить брешь для атаки в порядках противника, отвлекала его от благочестивой молитвы. И как принято у любителей шахмат, он давал своим открытиям громкие имена: Еллинек имел обыкновение называть придуманные им комбинации тем местом из Библии, на котором возникший образ прервал его молитву. Конечно, гамбит «Римляне 13», придуманный кардиналом в воскресенье перед Рождеством, или гамбит «Эфесийцы 3», задуманный в канун праздника Сердца Христова, были известны лишь в Ватикане, где даже в высших кругах с улыбкой закрывали глаза на это, не зная истинной этимологии данных названий.

Обычным противником кардинала был Оттанни, всегда начинавший игру с безобидного е2 – е4 (на что Еллинек отвечал столь же простым е7 – е5). Однако в течение партии противник превращался в виртуозного шахматиста, нередко ставившего кардиналу мат. После смерти кардинала-государственного секретаря он попробовал было играть с епископом Филом Канизиусом, главой Istituto per le Opère Religiose, чьиработы, по мнению мирян, касались денег, а не богословия. Но альянс этот просуществовал недолго, потому что Еллинек презирал простой обмен фигурами, в который превращалась игра, ранее доставлявшая епископу удовольствие. Еллинек предпочитал наслаждаться разработкой комбинаций и строил удивительные стратегические планы. Стал играть с монсеньором Вильямом Штиклером, камердинером Его Святейшества, обычно по пятницам, за бутылкой «Фраскати». Штиклер был прекрасным партнером не только потому, что играл он вдумчиво и на зависть красиво, но и потому, что знал название и историю возникновения любой комбинации. В такие вечера мир ограничивался маленьким пятнышком света, исходящего от старинного торшера в гостиной Еллинека и падавшего на шестьдесят четыре клетки доски.