Ганелон читал и душа его плакала.
Я несовершенен, я ничтожен. Я мало понимаю, мне чужды многие слова. Но разве совершенен тряпичник-катар, называющий себя чистым и совершенным? Разве чист и совершенен маг и еретик, дышащий душными испарениями дьявольских трав? Разве совершенен трубадур, поющий любовь греховную? Музыка вообще влияет на нравы людей, и потому не всякая музыка должна допускаться.
Так он искал утешения и душа его плакала.
Ересь.
Затменье душ.
Великий понтифик апостолик римский папа Иннокентий III, чистый душой, печётся о всеобщем спасении.
Печётся со всею строгостью.
Даже для проповеди в день посвящения в папы он избрал библейский текст «Смотри, я поставил тебя в сей день над народами и царствами, чтобы искоренять и разорять, грабить и разрушать, созидать и насаждать».
А специальные легаты папы аббаты Геньо и Ги, посланные в города Лангедока, в самое ужасное гнездо всяческой ереси, требуют с той же строгостью: «Употребляйте против еретиков не только духовный меч отлучения, против еретиков употребляйте железный меч!»
«Разрушайте повсюду, где есть еретики, всё, подлежащее разрушению, и насаждайте всё, подлежащее насаждению», — так требует великий понтифик, апостолик римский, царь царей, владыка владык, священник во веки веков по чину Мельхиседека.
В последнее время по просьбе и приказу брата Одо в простых сандалиях, в рваном плаще, опустив на глаза тёмный капюшон, Ганелон смиренно исходил многие дороги.
На выжженных солнцем Лангедока дорогах он слышал возбуждённую брань простолюдинов в войлочных колпаках — они перегоняли овец, выращивали ячмень, коптили мясо.
Он слышал грубую речь ремесленников в красных шапках, похожих на перевёрнутую ступку — в угрюмых глазах отражалось бешеное кружение ткацких челноков, отсвечивали огни кузнечных горнов.
На многих дорогах Ганелон смиренно беседовал с пустынниками, закосневшими в тёмном упрямстве, и с жёстким святым человеком магистром Фульком, собирающим деньги для паладинов, мечтающих принять обет святого креста.
На многих других дорогах он прислушивался к речам рыцарей, за которыми всегда следовали оруженосцы и два-три мула, нагруженных доспехами и оружием. А однажды Ганелон разделил ночлег в Доме бессребреников с самим блаженным отцом Франциском.
Блаженный отец Франциск оказался тощ, плешив и незлобив, над высоким лбом торчал клок волос, на подбородке курчавились тёмные волосы. Блаженный отец Франциск умилительно радовался полёту пчелы, сумевшей случайно залетевшей в тесную келью.
«Так всё сотворено. Так!»
«Бессчётны и удивительны применения, которые воспоследствуют, столь прекрасно сотворённого мира, всех вещей этого мира».
«Вот почему Гермес Трижды Величайший — имя моё. Три сферы философии подвластны мне. Три! Но умолкаю, возвестив всё, что хотел, про деяние Солнца. Умолкаю».
Ганелон не понимал текстов, которые заставлял его читать вслух неукротимый брат Одо.
Ничтожный, он не понимал и более простых вещей.
«Лучше бы ты служил мне».
Так написал Амансульта.
Служил?
Ей?!
Ганелона охватило тёмное возбуждение.
А два года тюрьмы в тёмной и мрачной башне? Кому он служил, погибая в тесном каменном мешке? А его болезнь, усилившаяся и участившаяся после случившегося на склоне горы, возвышающейся над старинным замком Процинта? А то, что именно Амансульта бросила его умирать на том склоне?
Чувствуя странную горечь от этих мыслей, жгучую ужасную горечь, не смягчаемую даже сладкими испарениями, поднимающимися над глиняным горшком, Ганелон рывком сдёрнул верёвку, которой вместо пояса пользовался оглушённый им черноволосый человек и крепко связал ему ноги. Затем он посадил черноволосого человека на полу, спиной к деревянному столбу и всё той же верёвкой, оказавшейся достаточно длинной, прикрутил его к столбу, подпирающему балку почти у самой стены под зубастым чучелом ихневмона, если, конечно, это чучело было когда-то ихневмоном.
Старик Сиф, он же Триболо, молча следил за действиями Ганелона.
Старик не пытался встать или заговорить. Он не пытался как либо помешать Ганелону. Он просто ждал, время от времени подбрасывая в кипящий город щепоть, а то и две сухой размельчённой травы. Глухое пространство подвала медленно заполнялось всё более сладкими ароматами, от которых вздрагивали ноздри и щемило сердце.
Только когда Ганелон прикрутил черноволосого к столбу и выпрямился, старик попросил:
— Не делай ему зла.
Ганелон не ответил.
Он боялся ответить, ведь перед ним сидел еретик. Он боялся, что, отвечая, может не выдержать тёмной ярости, всё больше и больше переполняющей его усталую душу.
Ярость действительно переполняла его.
Перед глазами роились многочисленные серые мухи, левая щека подёргивалась, глаз косил.
Гордыня, сказал себе Ганелон.
Гордыня.
Вот величайший грех.
Великий эликсир, философский камень, великая панацея, уробурос — как бы всё это ни называлось, всё равно поиск великого эликсира есть прямая ересь, есть прямой грех, осуждаемый Святой римской церковью. Поиск философского камня или алхимического золота это есть самое настоящее, ничем не прикрытое гнусное соперничество отдельных тщеславных людей с самим Богом, создавшим мир и всё сущее.
Как мог осмелиться на соперничество с Богом гнусный тощий старик, прозванный другими людьми Истязателем? Как могла осмелиться на спор с Богом Амансульта, вдруг жадно захотевшая много нечистого золота? Разве её желание добраться до тайных старинных книг и до тайного старинного золота, всё понять и всё осмыслить, не есть та же самая гордыня? И разве не является ужасной гордыней странное желание монаха Викентия из Барре, человечка с воспалёнными мышиными глазками, постигнуть все знания мира?
Ганелон с яростью смотрел на молчащего старика. Смотрел, как сквозь кисею, так густо роились перед его глазами серые суетливые мухи.
Говорят, что такие, как старик Сиф, вспомнил он, умеют выращивать в колбе маленьких человечков, они называют их словом хомункулюс. Эти человечки размером с малый палец, но они принимают пищу, думают и даже могут разговаривать, если их научить речи.
Есть ли душа у хомункулюсов?
Этого Ганелон не знал.
Зато он слышал, что такие, как старик Сиф, умеют выращивать растения из пепла сожжённых трав и деревьев. Они насыпают пепел в пустую колбу, капают в неё немного воды и выставляют колбу на солнце.
А это разве не гордыня, это разве не прямое соперничество с Богом, который создал всё?
Дева Мария, роза света, помоги мне!
Сдерживая ярость, стараясь не броситься на старика, Ганелон медленно произнёс:
— Некая молодая особа, старик, передала тебе книгу. Это старинная книга, старик. Она покрыта для красоты пластинками из потемневшей слоновой кости. У одной пластинки на указанной книге отломлен уголок. Ты ведь получил такую книгу от указанной молодой особы?
— Может быть... — ответил старик Сиф почти равнодушно и подкинул в бурлящий горшок ещё одну щепотку травы.
— Указанная молодая особа, старик, поступила очень неблагоразумно, — Ганелон изо всех сил сдерживал нарастающую ярость. — Она не должна была передавать тебе старинную книгу, найденную в подземном хранилище. Суит церти дениквэ финес. Она не должна была это делать.
Старик Сиф не ответил, но Ганелон перехватил его взгляд, брошенный украдкой на полку с книгами.
Ганелон неторопливо подошёл к полке.
Он никогда не видел искомую книгу, никогда не держал её в руках, но сразу опознал её среди других, стоявших на полке.
Уголок одной из резных пластинок, украшавших переплёт книги, действительно был отломлен. Пергаментные листы высохли, стали ломкими, краски выцвели, но, раскрыв книгу, Ганелон легко рассмотрел все детали очень странного, вдруг открывшегося перед ним рисунка.
Некий двуликий человек в короне — женщина и мужчина сразу, и перепончатые ужасные крылья за спиной. Крылья синие, как небо, и очень грозные в своей выцветшей синеве. Обе ноги двуликого человека в короне были обвиты змеями, их женские головки, украшенные золотистыми длинными волосами, яростно устремлялись к глазам двуликого человека. А в одной руке он держал меч, а в другой весы.