— Храм этот велик, он не имеет ни начала, ни конца... Помести внутри храма источник самой чистой воды... Помни, что поникнуть в храм можно только с мечом в руке, и вход в храм узок, и всегда охраняется тем драконом, которого следует убить...
«Которого следует убить...». — повторил про себя Ганелон и шепнул в ухо старика:
— Не вздумай кричать. Я проткну тебя кинжалом быстрее, чем ты выговоришь хотя бы слово.
Старик кивнул.
Этот кивок мог означать лишь одно: старик всё понимает.
— Соедини мясо и кости дракона воедино и построй пьедестал... Найди в указанном храме то, что ищешь, и торопись, ибо жрец, этот медный человек, что сидит у источника, постоянно меняется в своей природе, постепенно превращаясь в серебряного человека... А со временем, если ты того пожелаешь, он может превратиться в золотого...
Кости и мясо дракона.
Медный человек, сидящий у источника.
Серебряный человек, превращающийся в золотого.
Волна внезапного гнева опалила Ганелона.
Боль и гнев, бурно смешиваясь, причинили ему ужасное, почти непереносимое страдание.
В бездне мирской греховной тону я, ужаснулся он. Придавлен грузом ужасных грехов я, тяжко мне. Так много нарушил заветов, что только победа может меня спасти. Странные рыбы летят надо мной, смущая дух, странные серебристые рыбы летят надо мной, отрыгнутые зловонным дыханием прыгнувшего ихневмона. Сам воздух горчит, отравленный дьявольской литургией.
Ганелон остро чувствовал: в этом доме всё греховно.
Он остро чувствовал: в этом доме всё пропитано смертным грехом, страшным грехом, грехом непомерной гордыни.
Сердце Ганелона, как расплавленным свинцом, наливалось ненавистью, серые мухи всё гуще и гуще роились перед глазами, мешали видеть, будто он попал в какой-то тягучий туман.
Ганелон втолкнул старика в освещённую светильниками комнату и сам шагнул вслед за ним.
Потолок комнаты оказался низким.
За просторным деревянным столом с разложенными на нём многочисленными развёрнутыми списками, сидел чернобородый катар, тот самый, которого в Риме в подвале у Вороньей бойни старик Сиф называл Матезиусом. Матезиус водил правой рукой по строкам развёрнутого списка и Ганелон сразу увидел, что указательный палец на правой руке чернобородого отсутствует.
В большом очаге у стены чуть теплился огонь.
Ганелон слишком хорошо помнил всё случившееся с ним в подвале у Вороньей бойни, он не хотел, чтобы что-нибудь подобное случилось с ним сейчас. Выступив из-за спины старика, он сразу ударил чернобородого катара Матезиуса милосердником.
Катар немедленно упал лицом в список.
— Ты убил его, — обречено произнёс Сиф.
— Святая римская церковь карает отступников.
— Но Святая римская церковь не должна проливать человеческую кровь. Так говорит сам папа.
— Я не уверен, что в жилах этого отступника текла человеческая кровь.
— Но ты вытираешь кинжал, а на нём явственные следы крови.
— Я не знаю, кровь ли это?
Старик побледнел.
Он понял смысл сказанного.
— Сделай так, — попросил он, — чтобы я умирал недолго. Ведь ты знаешь, как это сделать.
Ганелон знал, как это сделать, но он искал Амансульту.
Тело Амансульты отмечено знаком дьявола, помнил он. Амансульта не должна умереть, не раскаявшись. Он, Ганелон, проделал большой путь. Господь милостив, Ганелон поможет Амансульте.
— Я всё сделаю так, как ты просишь, старик, — медленно произнёс Ганелон. — Но прежде ты отведёшь меня к своей госпоже. Ведь тайные книги хранятся у неё, у твоей госпожи, это так?
Старик Сиф безнадёжно кивнул.
Человек, который познал тайну философского камня, не может кивать так безнадёжно.
Ганелон усмехнулся.
Он спросил:
— Это далеко?
— Это у Золотых врат.
— Ладно, — сказал Ганелон. — Идём.
Горбясь, прихрамывая, но ни разу не оступившись, старик медленно спускался по узкой лесенке и на каждой ступеньке Ганелон испытывал острое желание ударить кинжалом под одну из выпирающих под плащом лопаток старика.
Но он сдержал себя.
— А ты, грифон, можешь идти, — сказал он на улице, терпеливо ожидавшему его Алипию. — Теперь ты можешь идти... Ты сделал дело..."
Когда душа моя сбросила тело, когда познала, что тело мертво, затрепетала она в сознании греховности своей и не знала, что делать.
Она страшилась, но чего страшилась, не ведала.
Хотела вернуться к своему телу, но не могла войти в него, хотела удалиться в другое место, но всюду робела. И так несчастнейшая колебалась душа, осознавая вину свою, ни на что не надеясь, разве только на божье милосердие.
После того, как долго она металась, плача, рыдая и дрожа, и не знала, что делать, узрела она вдруг такое большое множество приближающихся к ней нечистых духов, что не только заполнили они весь дом и палату, в которой лежало мёртвое тело, но и во всём городе не оказалось улицы и площади, которая не оказалась бы полна ими. Окружив несчастную, они старались не утешать её, но ещё больше огорчать, повторяя: "Споем этой несчастной заслуженную песнь смерти, ибо она дочь смерти и пища огня неугасимого, возлюбившая тьму, ненавистница света.
И все обратились против неё, скрежетали на неё зубами и собственными чёрными ногтями терзали щёки: «Вот, нечестивая, тот народ, избранный тобою, с которым сойдёшь ты для сожжения в самую глубину преисподней. Питательница раздоров, любительница распрей, зачем ты не чванишься? Почему не прелюбодействуешь резво? Почему не блудодействуешь? Где суета твоя и суетная весёлость? Где смех твой неумеренный? Где смелость твоя, с которой нападала ты на многих? Что же теперь, как бывало, ты не мигаешь глазами, не топаешь ногой, не тычешь перстом, не замышляешь зла в развращённости своей?»
Испуганная этим и тому подобным, ничего не могла несчастная сделать, разве только плакать, ожидая окончательной смерти, грозившей ей от всех окруживших её.
Но тот, кто никогда не хочет бессмысленной смерти грешника, тот, кто один только может дать исцеление после смерти, Господь всемогущий, жалостливый и милосердный, сокровенным решением своим всё направляющий ко благу, по высокому желанию своему смягчил и эту напасть.
XX
"...миновали крошечную церковь. Сквозь её приоткрытую дверь нежно теплилась лампада.
Каменные пристройки.
Высокий забор.
Низкие службы.
Вилла, таинственно спрятавшаяся в густом саду за церковью, показалась Ганелону очень обширной.
Такой она и оказалась.
Над портиком длинного дома, одноэтажного, утопающего дальним невидимым своим крылом во тьме густого ночного сада, высокими латинскими буквами было начертано:
LOCUS IN QUO...
МЕСТО, В КОТОРОМ...
Ганелон замер.
Невнятный гул, отсветы ужасных пожаров, почти неразличимые шёпоты отдалённой битвы, как эхо гнева, почти не докатывались сюда, в место со столь странным названием.
LOCUS IN QUO...
МЕСТО, В КОТОРОМ...
Пытаясь унять холодок, больно сжимающий томящееся, как от угроз, сердце, Ганелон сказал старику:
— Теперь ты знаешь, как упорно я делаю своё дело. Терпеливо жди меня здесь у входа. Если ты уйдёшь, тебя убьют латиняне. Если ты уйдёшь, ты уже никогда не увидишь свою госпожу.
— А я её увижу? — жадно спросил старик Сиф, будто он был не Триболо-Истязатель, а истинный праведный паладин, надеющийся на встречу с Прекрасной Дамой.
Ганелон усмехнулся.
— Почему ты смеёшься? — спросил старик.
Ганелон не ответил.
Его одновременно душили смех и жгучая ненависть, великий гнев и печальная радость.
Ложная подруга.