Тогда барон Теодульф весело объявил супруге, что кушанье, столь понравившееся ей, было приготовлено из сердца некоего известного ей графа Гийома, а чтобы убедить в том прекрасную Соремонду, он приказал показать ей отрезанную голову графа.
Увидев голову благородного графа Гийома, прекрасная Соремонда, давшая жизнь Амансульте, тотчас лишилась чувств. А когда пришла в себя, то сказала так:
«Мессир, вы, конечно, дали мне столь прекрасное кушанье только для того, чтобы я никогда больше не ела ничего другого».
Услышав это, разгневанный барон Теодульф бросился на супругу с кинжалом, но прекрасная Соремонда подбежала к окну и бросилась вниз с донжона.
Старая Хильдегунда, рассказывая такое Амансульте, пугливо оборачивалась в сторону ночи, царящей за окнами замка...
В колеблющемся свете свечей неясные тени сумрачно бегали по каменным стенам.
Ганелон, нечаянно оказавшись за чуть приоткрытой дверью, с ужасом прислушивался к словам старой служанки.
Он действительно был в ужасе.
Он по-настоящему боялся.
Но юная Амансульта только кивала. Её занимало совсем другое. Она думала не о своей несчастной и прекрасной матери Соремонде, которую почти не помнила, она думала о своём ужасном отце.
— Салах-сарацин, — произносила вдруг она, иногда даже безжалостно перебивая старую Хильдегунду, — говорит, что святые паломники в Палестине, заняв некий город и убив его жителей, на некоторое время бросают в песках тела убитых неверных. Через месяц или два можно вернуться в указанные места и без труда собрать в песках между костей скелетов золото и драгоценные камни, которые неверные пытались утаить, проглотив их.
Старая Хильдегунда клала крест на сухую грудь.
Старую Хильдегунду пугало, что семнадцатилетняя девица думает не о несчастной Соремонде, а о своём отце жестоком бароне.
Ведьма, шептал про себя Ганелон, тайно следуя по узкой тропинке.
Светлые длинные волосы Амансульты нежны и шелковисты, они красиво вьются на висках, грудь высока, но в светлых глазах Амансульты всегда холод и лёд, как в тёмном погребе, а под левой грудью, так говорят, отметка дьявола — тёмное пятно в виде лягушачьей лапки.
Перивлепт.
Восхитительная!
Но ведьма, ведьма. Истинно ведьма.
Он, Ганелон, по приказу Амансульты, обязан посещать учёного клирика. Он обязан учиться тому, чему его может научить учёный клирик, потому что ему, Ганелону, положено помогать монаху Викентию. Но он, Ганелон, презрев желания госпожи, теперь тайно карабкается за нею по горной тропе, потому что так приказал брат Одо.
«Стань тенью своей госпожи, Ганелон, душа твоей госпожи в опасности, — сказал Ганелону брат Одо. — Стань тенью своей госпожи, прозванной Кастеллоза, везде следуй за нею, везде приглядывайся к её поступкам, заглядывай в её книги. Стань внимательными тайными ушами, слышащими каждое слово нечестивого монаха Викентия из Барре, стань внимательными тайными глазами, замечающими всё, что происходит в замке Процинта. Помоги своей юной госпоже, не дай нечестивому дьяволу похитить живую душу. Ведьмы ужасны, Ганелон. Там, где рассеют они порошок из растёртых костей мертвеца, замешанный на пене, упавшей с губ белой жабы, там грядёт неурожай, там цветущее поле покрывается червями, змеями, сусликами. Не допусти такого торжества злых сил, Ганелон, спаси свою госпожу. Ведь ты призван. И ты предан общему Делу. Ведь ты Моньо, ты простой монашек. Такие, как ты, они и есть спасители мира. Ты агнус деи — агнец божий, искупающий грехи мира».
Ганелон упорно карабкался по тропе.
Он знал, учёный клирик ждёт его в замке.
На клирике драная ряса, он с вечно указующим перстом, в его руке пучок розог.
Он. Ганелон, научился составлять письма, он знает цифирь и с помощью божьей быстро решает задачи, придуманные учёным клириком. Он может читать то, что видит в латинских книгах, он может разбирать римских и греческих авторов. Старая Хильдегунда уже не раз ловила Ганелона в верхней зале донжона за странным занятием. Считается, что он просто протирает в библиотеке старые переплёты, но Хильдегунда видела, что Ганелон гораздо больше интересуется тем, что написано в книгах. Он слишком часто заглядывает под переплёт. Его рука с тряпкой в руке как бы ласкает крышку книги, но взгляд его блуждает по тексту и, кажется, он что-то понимает в тексте.
К счастью, старая Хилдегунда никому никогда не говорит о своих подозрениях.
Она жалеет Ганелона.
В глазах старой служанки жалость.
— Бедный Ганелон, бедный Моньо! — впервые монашком прозвала Ганелона именно Хильдегунда, за его кротость, внушённую ему многими болезнями и жизненными обидами. — Бедный монашек, бедный Моньо. Твоя мать в мучениях умерла, её убила чёрная оспа. Твоего отца нет, он жестоко сожжён в собственном доме, а ты сам, бедный Моньо, болен. Заклинаю тебя, не гневи госпожу, не открывай переплёт, не заглядывай в её книги. Если твоя госпожа увидит это, ей не понравятся твои занятия.
Вспоминая это, Ганелон упорно полз по тропе.
Так случилось, что когда ему было пять лет он видел, как барон Теодульф сжёг на костре катара.
Катар значит чистый.
Но это не так. Катарами только сами так себя называют. Как всякие еретики, намеренно прячутся за ложь. Их слова, их понятия ложны. Барон Теодульф справедливо называл катаров тряпичниками.
Патарии. Иначе — тряпичники. Именно так. Они всегда и были тряпичниками.
В лохмотьях, часто босиком, всегда пыльные, истомлённые, с длинными отощавшими в скитаниях лицами, катары странствовали по дорогам Лангедока. Граф Тулузский покровительствовал тряпичникам. Может, потому что не хотел платить церковную десятину. Чем сильней распри церкви с тряпичниками, тем меньше внимания уделяют церковные власти тем, кто укрывается от налогов.
Катаров видели в Альби, они проповедовали в Монпелье, в Ниме, в Безье, они босиком приходили из Милана и из страны болгар. Были такие церкви, где тряпичников привечали, и там, где их привечали, еретики открыто и громко распевали свои еретические гимны. Похоже, во всём Лангедоке один только барон Теодульф с большим усердием преследовал катаров.
Правда, он преследовал и монахов.
Жирных крыс нельзя оставлять в покое, считал барон Теодульф.
Барон Теодульф задирал бородатую голову, его выпуклые глаза стеклянно блестели:
— Клянусь ступней святого Петра, Святая церковь тупа, она заплыла жиром! Проклятые симоньяки, проклятые монахи! Они занимаются только продажей индульгенций! Клянусь божьим гневом, клянусь всем, что видят мои глаза, Господь покарает всех, кто забыл о почтении к небу, к Господу, и к сюзерену!
Пышные рукава, серый кожаный камзол, кожаная куртка, двухцветные штаны, серый плащ с каймой красного цвета — барон Теодульф возвышался над землёй, как конная статуя.
Как громогласная, как гневливая, как тяжёлая, но всегда склонная к движениям конная статуя.
— Клянусь жизнью всех святых, Святая церковь забыла о простых живых душах! Святая римская церковь не глядя торгует индульгенциями налево и направо, проклятые симоньяки! Святая церковь не замечает лживых еретиков! Еретики, как ржавчина, поедают всё, чего хотя бы раз коснулось сомнение! Я, благородный барон Теодульф, лучше накормлю свинью, чем подам ломоть хлеба монаху или тряпичнику. Ты слышишь, тряпичник? Никто не смеет ступить на мою землю без моего ведома. Король — мой сеньор, даже архиепископы являются его вассалами, но даже король не прикажет мне привечать еретиков-тряпичников. Сам папа в этом мне не указ, ты слышишь, еретик?
Барон повернул бородатую голову к привязанному к столбу тряпичнику и лошадь под бароном тревожно дрогнула и, вздохнув, переступила с ноги на ногу. Дружинники за спиной барона точно так же тревожно дрогнули, впрочем, сохранив строй.
Барон Теодульф пронзительно оглядел простолюдинов, согнанных на пустырь под стеной замка.
Схваченный дружинниками катар, привязанный к деревянному столбу, негромко молился.
Простолюдины, опуская головы перед бароном Теодульфом, пугливо жались друг к другу. Им, мужичью, хамью, втайне нравились, наверное, слова тряпичника, ведь тряпичник проповедовал смирение и равенство перед Богом. Так проповедуя, он как бы уравнивал благородных рыцарей и мужичье, но он, барон Теодульф — потомок самого Торквата, а Торкват всегда владел многими землями и многими людьми, как здесь, так и в италийских пределах, лежащих за голубой цепью гор. Он, барон Теодульф, не допустит, чтобы по его землям бродил какой-то грязный тряпичник, приравнивая его к какому-то мужичью, он не допустит, чтобы какой-то грязный тряпичник смущал бедные мозги его бедных простолюдинов. Вот они стоят в башмаках из свиной кожи на деревянных колодках, вот они стоят в рубахах и штанах из грубой шерсти. Он, барон Теодульф, один в ответе за их тёмные души, он даже с легатов, присланных Римом, берёт пошлину за тропы, ведущие через его перевалы!